лихих разбойничьих шаек? Завидят лиходеи одинокий корабль, засвистят, ринутся на многочисленных лодках, обложат судно, как волки оленя! Тогда не помогут купцу ни воины в кольчугах и крепких кирасах, ни мольбы о пощаде, ни даже молитвы. Зачем же тогда такой риск? Наверно, на то имелись причины. Не зря, ох не зря, пробирался одинокий «немец» в тихой ночи, таясь от любопытных взглядов. Недаром поотстал баркас от большого торгового каравана, крался по-тихому, а шкипер с горбатым носом, кутаясь в плащ, шарил цепким взглядом по правому берегу реки. Что-то высматривал? Или кого-то? Но что можно было сейчас разглядеть-увидеть? Разве что костер.

И вправду – за излучиною, на плесе, замигала вдруг тусклая желтая звездочка, такая, что не всмотришься – не заметишь. Потянуло дымком…

– Костер, господин, – доложили гребцы.

Шкипер усмехнулся, погладил бритый подбородок.

– Вижу. Думаю, это они и есть. К берегу!

Погрузившись в воду, застыли, затабанили весла по правому борту, левые же совершили мощный гребок. Баркас резко повернул к плесу.

Лето нынче выдалось удачным. Хватало всего – и жары, и дождика, правда, старики жаловались, будто «погода бесится». Правда и есть – еще вчера ярко светило-жарило солнышко, а сегодня – оп! – и похолодало резко, и задождило, ровно как осенью, где-нибудь в октябре. А назавтра, глядишь, и снова зной, такой, что хоть сбрасывай с себя одежку да сиди день-деньской в реке – в Великой или в Пскове. Лучше – в Великой, та пошире, попрохладнее.

Вот так же нынче и сидели на реке отроцы-ребята. Микитка Овруч, Колька Шмыгай Нос да братья Еремеевы – Кабан с Лосем. Батюшка их, Еремей Волчий Хвост, охотником считался знатным, сам Довмонт-князь, когда охоты устраивал, обязательно про Еремея вспоминал. Да и так, без охоты – жаловал, чем братовья не уставали хвастать.

Самый старший из всей компании – Микитка Овруч. Пятнадцатое лето шло парню, уже взрослый совсем, отцу-гончару – подмастерье, помощник. Широкоплечий, плотный, и в руках сила есть, вот только лицо – в оспинках, рябое, ну да с лица воду не пить.

Кабан да Лось, Еремеевы братцы – оба на одно лицо. Головы круглые, волосы белобрысые, картошкой носы. Только старший – Кабан – малость повыше, зато Лось, годом брата младше, пошире в плечах.

Колька Шмыгай Нос – хилый, болезненный, потому так и прозван. На два годка Микитки моложе, а по виду – так и на все четыре! Маленький, тонкорукий, на живом тонком личике – одни сияющие глаза. Большие, синие, как у святых на ромейских иконах. Ресницы долгие, как у девицы, да и сам Колька, как красна девица, вечно смущался, краснел. Худобы, слабосильности своей стеснялся, а еще – ушей. Вот у всех уши как уши – плотно прилегли к голове, у него же – торчат, словно у кувшина ручки. Правда, русые волосы – длинные, густые, вот и не видно ушей. Да ладно с ушами, пес-то бы и с ними, хуже другое – не было у Кольки счастья, не сложилась жизнь, хоть даже и толком-то еще не началась. Сирота, рос на Застенье, у тетки, Мордухи-вдовы. У Мордухи – целая усадьба; коровы, гуси, утки. Работы хватало, держала тетка и закупов и холопов-рабов. Вот и Шмыгай Нос – тоже как раб, хоть и родственник. С парнями же – с Микиткой да Еремеевыми-братовьями, сызмальства на Застенье. Застенье – так псковский посад называли, потому что – за стенами Крома-кремля. Там еще одну стену возводили – могучую – по приказу Довмонта-князя.

– Кольша, дровишек бы в костерок-то подбросил! – Микитка Овруч повернул голову и ухмыльнулся. – Эй, Кольша! Ты спишь, что ли, там?

Подобрав с земли сучок, Микитка швырнул его в отрока, угодил в плечо. Шмыгай Нос тут же встрепенулся, сверкнул глазищами:

– А? Что?

Еремеевы грохнули смехом. Не очень-то громко – лес да река шума лишнего не любили, особливо ночью. Впрочем, ночка уже утром высвечивалась, небо уже было не темным, а серовато-синим, и луна со звездами не золотом отливали – серебром.

– За дровишками, говорю, сходи.

– За дровишками? Ага… сейчас… мигом.

Подскочив, Колька рванулся в заросли, затрещал хворостом… Его сотоварищи пока разбирали снасти: сети, уды с длинными – конского волоса – лесками. На вечерней зорьке клев нынче что-то не шел, всего-то и поймали два небольших осетра, остальное все – сорная рыба: лещ, подлещики, щуки, налим. Окуней не брали – выбрасывали, костлявые больно. Не клевало, вот и решили парни остаться на утро – вот как раз сейчас и пора бы уже собираться: сети проверить, удочки побросать. Пора, да – вот-вот и рассвет.

– Чу! Ладья чья-то, – приподнявшись, указал пальцем востроглазый Лось.

Овруч не поверил:

– Да ну! Показалось. Просто, верно, топляк. Ну, какая ладья посейчас, ночью?

– А ты глянь!

Костер уже не горел, а так, таял, сверкал углями. Поднявшись на ноги, Микитка раздвинул ветки дивной плакучей ивы, прищурился… Точно – ладья!

– Ушкуй небольшой… Верно, немецкий.

– А почему немецкий, Микита?

– По бортам – щиты, видите, какие?

Не русские были щиты. Треугольные, верно, с затейливыми картинками – гербами, хотя сейчас все равно ничего не разглядеть – темно, да и далековато малость.

– И чего немца сюда понесло?

– От каравана, верно, отбился да заплутал. Ишь, как плавно идет. Еле тащится!

– Небось, мелей боится.

– А вот и я!

Вынырнувший из зарослей Колька Шмыгай Нос ухнул в догорающий костерок хворост. Сразу же занялось, вспыхнуло яркое желтое пламя, рванулось языками едва ль не до неба!

– Вот ведь скаженный! – дав Кольше «леща», беззлобно выругался Овруч.

Шмыгай Нос обиделся, заканючил:

– Ты ж сам сказал – дрова…

– Тебе волю дай – весь лес пожжешь! – негромко рассмеялся Микита. – Помаленьку кидай, помаленьку.

– О! А ладья-то!

Еремеев Кабан махнул рукою, а братец его добавил:

– Эко как попер! Видать, к нам на костер, да.

В самом деле, после яркой вспышки огня баркас вдруг увеличил скорость, пошел напористо, бесстрашно – словно точно знал, куда.

– Немцев нам еще не хватало, – одернув холщовую рубаху, опасливо буркнул Овруч.

Пробурчал и сразу наткнулся на возражения.

– Так это ж славно – купцы! – наперебой закричали братовья. – Гости торговые! Сейчас у них разживемся чем-нибудь. Ухой угостим!

– Ага! Где ваша рыба-то?

– Гости – славно! – Колька потер руки, уж ему-то, по малолетству и малахольности своей, от торговых гостей завсегда чего-нибудь перепадало. То пряник медовый, то пирог, то обломок желтенького стеклянного браслетика, а как-то раз – мелкая серебряная монетка, немецкий пфенниг. Пфенниг тот Колька на усадьбе, в дальнем углу зарыл, под навозной кучей – и место то приметил. А тетке не сказал, ну ее! Отберет, не моргнет глазом. Еще и выпороть прикажет. Очень уж Шмыгай Нос не любил, когда его пороли – больно, да обидно – ужас как.

Немецкая ладья шла четко на костер, уже можно было разглядеть и гребцов, и