вечер. Помывшись в бане, сидят они с зятем за столом, ужинают. На столе бутылка, картошка вареная, грибы, огурцы малосольные. Старуха поела уже, лежит в горнице на кровати своей, прислушиваясь к мужскому разговору. Поздновато на дворе, девятый час ходики выстукивают, к окнам прильнула темь. И прохладно на дворе. А в избе тепло, прибрано, светло.

— Отец, — говорит старуха, — да ты кулаком-то не стучи о столешницу. Что уж ты так? Спокойно не можешь разговаривать? Или сердит на Женю? А ты, Женя, не связывайся шибко с ним, старым…

Женя — зять. Евгений Филиппович. Отец его, судя по имени одному, из мужиков. И верно. Но Евгений родился в городе, после войны родители переехали в город. Выучился, кандидат наук. Теперь вот крупный областной начальник. Что ему деревня? По роду службы своей он вопросами сельского хозяйства не занимается. Но Евгений и о деревне говорит. Говорит нехотя, через силу как бы, но и не говорить неудобно, тесть сидит рядом, ждет ответа на вопросы. Говорит зять не свое, слова эти о гранях множество раз читал Тимофей Гаврилович в газетах, слушал по радио.

— А я думаю, — начинает он в сердцах стучать о столешницу кулаком левой здоровой руки, — а я думаю, что когда жрать совсем нечего будет в городах, тогда побегут они, городские жители, обратно на Шегарку, во все стороны, не дожидаясь граней. Пока еще терпимо, все туда стремятся. Погоди, настанет время, «Грани»!..

— Вы неправы, папа, — морщась, говорит тестю зять.

Зять скучает явно. Медленно жуя гриб, он смотрит в темноту окна, вяло чокается, без аппетита пьет, будто степленную воду. Отставляет рюмку.

«Если и сотрутся эти самые грани, — думает Тимофей Гаврилович, — то нет, не скоро. Да и сотрутся ли? Различия какие-то останутся: на то он и город, на то она и деревня. Да и надо ли стираться полностью, зачем? Это что же, выходит, получится вроде бы один большой город или одна большая деревня? Нужно ли такое? Да нет, совсем не нужно. Это его мнение, старика Ивнякова. Лично, да».

Стираются, заметно. В городах строит жилье государство, и по деревням, колхоз будь это либо совхоз, мало уже кто сам по себе жилье возводит, единицы. Хозяйство этим само занимается. За работу любую на селе деньги платят сейчас хорошие, ничего не скажешь. Скотник зимой полторы сотни шутя зарабатывает, а летом около двух, а то и за две переваливает. Так же и у доярок. Трактористам же, комбайнерам, шоферам и того больше начисляют. Только нет выходных у них, у тех, кто возле скота, нет праздников, и отпусков нет, хотя все это положено. Замена необходима на тот же выходной, а ее нет, замены. И не найти по деревне — все заняты.

— Напрасно вы так остро переживаете, папа, — зять прожевал новый грибок, вытер сложенным клетчатым платком губы, положил платок в карман.

Все это он делал медленно, лениво даже. Тимофей Гаврилович хмуро наблюдал за зятем, ждал, когда тот заговорит снова.

— Деревня исчезает не сама по себе, поймите правильно. Не стихийно. То есть так вот взяла и исчезла, ни с того ни с чего. В том своя заключена определенная закономерность. Закономерный процесс. Так оно и должно быть по теории, Маркс еще предсказывал в свое время. Вот и случилось, все оказалось верным. В чем причина, спросите вы. А вот в чем. Промышленность развивается гораздо быстрее, чем сельское хозяйство. Промышленность сосредоточена в городах, города растут, постоянно ощущается потребность в рабочей силе. А где ее взять, рабочую силу? Только в деревнях. За счет деревни пополняются города. Все просто…

Маркса Тимофей Гаврилович не читал, но не согласился с ним. Сказал:

— Ты весы в магазине видел, Женя? Видел. На одной чашке гиря стоит килограммовая, на другой чашке пряников килограмм лежит, скажем. Одно другое перетянуть не может. Вот это, я понимаю, закономерность. А какая же в том, скажи на милость, закономерность, когда в одном месте полно, а в другом нехватка, а места эти друг с другом связаны, зависят друг от друга, город и деревня? Да и сколько он может тянуть к себе, город? Не без конца же, — размышлял сам с собой Тимофей Гаврилович. — Рабочая сила нужна! Но она ведь и освобождается за счет машин, рабочая сила. Не ты ли в прошлый раз говорил, что техника чудес достигла. Вон в газетах пишут о многостаночниках. На фабриках, на заводах ли. Раньше возле каждого станка человек, а теперь один на десять станков. Девять свободны. Где они, люди те? Пять лет назад, скажем, на заводе работала тысяча человек. Техника улучшилась за пять лет, освободила рабочие руки, нынче на этом же заводе уже не тысяча, к примеру, а шестьсот рабочих. Четыреста свободны. Переставляй их туда, где они нужнее. Сегодня люди на земле нужнее. Правильно я говорю? А ты — промышленность развивается. Пускай себе развивается на здоровье, нам лишь польза от этого. Кто бы еще сельское хозяйство развил до такой степени, чтобы за счет городов брать дополнительную силу? Или своей обходиться, еще лучше. А с городами что-то не так, мне думается. Город, он, сколько ни приезжай в него, всех примет — безмерный будто. В нем от глаз скрыться проще простого. Там, я подозреваю, если перещупать каждого, треть вообще нигде не работает. Шатаются. Кто за счет жены кормится, кто за счет родителей. Или числятся где-нибудь на работе, для виду. Особенно в южных городах. Это уж самые бессовестные. Ей-богу, правда. Рассказывали. Да и сам видел…

— Есть такое, верно, — кивнул, соглашаясь, зять. — Постоянная текучесть кадров. Проблема. Многие толкаются потому с места на место, что труд им радости не приносит никакой. Вот когда труд станет радостью, тогда каждый будет держаться за свое место. У вас здесь тяжело, в сельском хозяйстве, потому бегут, ищут лучшего — в этом нет ничего удивительного. И будут бежать пока.

— Хозяина нет на них, — Тимофей Гаврилович слушать не хотел зятя, пустые речи. — А потому и дисциплины нет, вот и все. «Радость»… Не хотят работать — прямо скажем. Радость — оно конечно, дело хорошее, всем нужное, да покуда мы дождемся ее, замрем вконец, а кормить нас никто не станет. На учет каждого взять надо и заставить работать, вот что. Шабашников одних развелось, тыщами бродят по стране, деньги берут бешеные. Запрещений на них нет никаких, узаконили будто. У себя там не хотят работать, на юг, аж на Шегарку забираются, вот куда. Слепят коровник — и дальше. Всюду их ждут, втридорога платят. Да