повлиять письмо Максима Горького, которое Зощенко получил ещё в 1930-м после выхода своих экспериментальных «Писем к писателю». Горький оценивал эту вещь как «хорошую»: «По-моему, вы уже и теперь могли бы пёстрым бисером вашего лексикона изобразить – вышить – что-то вроде юмористической "Истории культуры". Это я говорю совершенно убеждённо и серьёзно»[506]. В ответном письме Зощенко ни слова не говорит о предложении Горького (чьё мнение для него было, бесспорно, важным, в том числе и как для участника литературной группы «Серапионовы братья», которой Горький в ряде случаев оказывал поддержку). Но в 1934 году, непосредственно перед журнальной публикацией «Голубой книги», Зощенко пишет классику[507]:

Я сейчас могу признаться, Алексей Максимович, что я весьма недоверчиво отнёсся к вашей теме. Мне казалось, что вы предлагаете мне написать какую-то юмористическую книжку…

Однако, работая нынче над книгой рассказов и желая соединить эти рассказы в одно целое (что мне удалось при помощи истории), я неожиданно наткнулся на ту же самую тему, что вы мне предложили. И тогда, вспомнив ваши слова, я с уверенностью принялся за работу. Нет, у меня не хватило бы сил и уменья взять вашу тему в полной мере. Я написал не Историю культуры, а может быть, всего лишь краткую историю человеческих отношений».

Михаил Зощенко. 1923 год[508]

«На футбол». Фотография Ивана Шагина. 1930-е годы[509]

Для Зощенко это не было отпиской: большая часть его письма Горькому вошла в качестве эпиграфа в «Голубую книгу».

Как она написана?

Слова Зощенко о намерении написать «краткую историю человеческих отношений» важны для понимания его стиля. «Краткая история человеческих отношений» означает специфический взгляд на человека в историческом процессе. Не современник автора, как это часто бывало, подтягивается до уровня эпического персонажа, а напротив, герои и антигерои истории предстают в их обыденном, сниженном облике. Зощенко говорит об Александре Македонском и Филиппе II Испанском так же, как о жителях коммунальной квартиры. «Голубая книга» продолжает тот стиль разговора о повседневности, к которому привыкли читатели Зощенко.

В определённый момент писатель понял, что его сказовые тексты и сам образ свойски-простодушного рассказчика могут послужить для синтеза крупной формы. Зощенко ощущал социальный заказ, спрос на такую форму, и «Голубая книга» – попытка создать «большую» пролетарскую литературу в понимании Зощенко. Это было очень специфическое понимание, которое не всегда разделяли его современники, – точно так же несколько лет спустя писатель решил, что его повесть «Перед восходом солнца» может служить оружием против фашизма, потому что утверждает ценность личности и индивидуальных переживаний.

Вводя историческую канву, автор показывает, что наблюдения о человеческой природе, которые он делает в своих комических вроде бы анекдотах, имеют универсальное значение. Например, начиная тему любви, Зощенко говорит: «…Мы расскажем вам, что знаем и думаем об этом возвышенном чувстве, затем припомним самые удивительные, любопытные приключения из прежней истории и уж затем, посмеявшись вместе с читателем над этими старыми, поблёкшими приключениями, расскажем, что иной раз случается и бывает на этом фронте в наши переходные дни».

По словам одного из самых проницательных прижизненных критиков Зощенко – Цезаря Вольпе[510], «Голубая книга» «распадается на ряд эпизодов, которые в соединении и создают книгу в сложном единстве её замысла»[511]. Все эти эпизоды образуют пять тематических разделов – в соответствии с пятью движущими силами истории: это «деньги», «любовь», «коварство», «неудачи», «удивительные события». Каждый раздел Зощенко дополнительно делит на «историческую» и «современную» части (так, «исторический» раздел называется «Деньги», а современный – «Рассказы о деньгах» и т. д.); в каждом разделе среди рассказов о вымышленных обывателях есть написанный от первого лица «Мелкий случай из личной жизни» – текст о нелепом происшествии с самим рассказчиком.

Рекламный плакат. 1936 год. Художник Израиль Боград[512]

Пятый раздел устроен хитрее: формально он ограничен только исторической частью, повествующей о героизме революционеров и преобразователей мира. Никакой анекдотичности здесь уже нет. Но в приложении к разделу Зощенко помещает ещё пять рассказов – здесь вновь возникают деньги, любовь, коварство и неудачи. Структура книги как бы повторяется в миниатюре, для закрепления материала. Той же цели служат послесловия к каждому из разделов и ко всей книге: рассказчик напоследок дискутирует с «буржуазным философом» и прощается с читателями, извиняясь перед наборщиками, что книга затянулась.

Что на неё повлияло?

Прямых предков в литературе Зощенко, кажется, не видел, хотя любил делать отсылки к Гоголю и Чехову. Предложение Горького написать «историю культуры» едва ли послужило движущим импульсом к работе, однако зощенковские исторические экскурсы по стилю вполне сопоставимы с дореволюционной «Всемирной историей, обработанной "Сатириконом"» – пусть это сравнение, как будет видно ниже, и возмущало автора.

Литературовед Мариэтта Чудакова видит в появлении «Голубой книги» закономерный этап развития поэтики Зощенко: «Исторический факт подаётся здесь таким, каким он должен, по мнению автора, представать перед самодовлеющим бытовым сознанием… Сняты все культурные барьеры, не позволяющие нам отнестись к историческому факту так же непосредственно, как к житейской истории, разыгрывающейся перед нашими глазами. Дан выход самым непосредственным реакциям, не отягощённым багажом культуры. "Нам исключительно жалко Сервантеса. И Дефо тоже бедняга. Воображаем его бешенство, когда в него плевали. Ой, я бы не знаю, что сделал!" Чудакова полагает, что «для Зощенко необходимость переоценки культурных ценностей связывается прежде всего с новым потребителем этих ценностей»: он как бы передоверяет авторское право, право речи «воображаемому пролетарскому писателю». В статье «О себе, о критиках и о своей работе» (1928) Зощенко пишет:

Я только хочу сделать одно признание. Может быть, оно покажется странным и неожиданным. Дело в том, что я – пролетарский писатель. Вернее, я пародирую своими вещами того воображаемого, но подлинного пролетарского писателя, который существовал бы в теперешних условиях жизни и в теперешней среде. Конечно, такого писателя не может существовать, по крайней мере сейчас. А когда будет существовать, то его общественность, его среда значительно повысятся во всех отношениях.

Я только пародирую. Я временно замещаю пролетарского писателя. Оттого темы моих рассказов проникнуты наивной философией, которая как раз по плечу моим читателям.

Надо отметить, что ко времени написания «Голубой книги» традиция пролетарской литературы уже устоялась, а РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и вовсе прекратила своё существование. К середине 30-х годов появилась уже и пользовалась популярностью пролетарская проза Владимира Зазубрина[513], Фёдора Панфёрова[514], Фёдора Гладкова[515], первые рассказы Леонида Леонова[516]. Вероятно, эти авторы просто не отвечали представлениям Зощенко об идеальном пролетарском писателе, которым сам он не мог быть в полном смысле слова в силу социального происхождения.

В общем, если оставить в стороне огромное число исторических источников, проштудированных Зощенко для работы над «Голубой книгой», то влияние оказывается не столько литературным, сколько «металитературным». «Пародия» Зощенко – это диалог с воображаемым «пролетарским писателем», разговор на понятном ему языке.

Наконец, с чисто структурной точки зрения «Голубую книгу» можно возвести к знаменитым средневековым и ренессансным собраниям анекдотов и новелл – от «Римских деяний»[517], где о пороках и добродетелях говорится на примерах известных личностей, до «Декамерона», где серии новелл объединяются заранее выбранными темами и заключаются в повествовательную рамку.

Как она была опубликована?

С конца 1934-го по июнь 1935 года переработанные Зощенко старые рассказы и вновь написанные исторические экскурсы публиковались в журнале «Красная новь». В том же 1935 году книга выходит из печати отдельным изданием.

Публикация тяжело проходила через цензуру. Был задержан № 8 «Красной нови» за 1935 год, в котором печаталась пятая часть «Голубой книги». Цензор полагал, что она, «являющаяся сама по себе крайне бессодержательной болтовнёй развязного мещанина, в своей последней (5-й) части, кроме того, содержит в себе ряд политически вредных рассуждений и заметок. Вся книга