От бессильной обиды я хотел выдернуть из-под кого-нибудь стул, чтобы, разливая вонючую водку и роняя закуску, обидчик с грохотом приземлился на пол.

С каждой рюмкой люди вокруг всё больше походили на свиней. Еда падала из их оскаленных ртов, кожа блестела от жира и пота, а в масляных глазах было не найти живой мысли, только пьяный угар и дешёвое веселье.

— Кушай, Пашка! Чего, не ешь? Не чужой же! — хмурилась какая-то плосколицая бабка, подкладывая мне в тарелку плавающего в жёлтом майонезе оливье. Я брезгливо морщился, отодвигая тарелку подальше.

Мне вдруг показалось, что если у этих существ, зовущих себя людьми, кончится закуска, они возьмутся за меня, вопьются жёлтыми зубами, раздирая на куски, а утром будут удивляться, куда это я пропал? От этих мыслей в узел стянуло желудок, я опустил голову пытаясь думать о хорошем. О маме, о нашем доме, о друзьях и о своей кошке Рулетке, которая была весьма своенравной: кусачей, царапучей и любила нападать из-за дивана. Даже по ней я сейчас скучал…

— Ну, чего нос воротишь? — с пьяной ухмылкой спросил меня один из гостей, и вдруг потянулся через стол и схватил меня за подбородок пропахшими рыбной закуской пальцами. Я дёрнулся, отталкивая руку.

Раздался звон — это на пол слетела случайно задетая рюмка.

Гости замолкли, переваривая случившиеся. А через мгновение разразились бранью. Пьяные лица исказились праведным негодованием. “Ну, это уже не в какие ворота. Никакого уважения к взрослым! Вот оно городское воспитание!”

Отец тяжело поднялся со своего места и, шатаясь, подошёл ко мне.

— Ну-ка извинись, паршивец! — строго сказал он, и, прежде чем я успел открыть рот, зарядил мне подзатыльник, от которого зазвенело в ушах.

От удара, я едва не нырнул носом в свою тарелку с салатом. Схватив из неё горсть майонезной гущи, я со злостью швырнул её в лицо своему отцу и сразу выскочил из-за стола… точнее, попытался выскочить, потому что его тяжёлая рука в последний момент схватила меня за волосы.

— Ах, ты! — отрывая меня от земли, взревел Вадим,

— Отвали! — вопил я, колотя ногами воздух, но надеясь задеть обидчика. — Ненавижу!

Он тряхнул меня несколько раз, а потом, как какую-то букашку, отшвырнул на стоящий в углу диван.

— Я твой отец, и ты будешь старших уважать!

Кожа головы горела. От непривычной боли перед глазами плыло. Никто и никогда не прикасался ко мне даже пальцем. Гости уродливо гримасничали, что-то возмущённо крича, отец был похож на разъярённого бычару, которого посмели дёрнуть за хвост. Уважать его? Никогда! Никогда…

— Посмотрите, — крикнул кто-то из гостей… — Ему весело! …дрянь такая! Понаехали из города, никакого воспитания, никто не занимался! Мамке, небось, до фонаря было! … чего улыбается-то?

Мир поплыл как в тумане…

***

Алек обнаружил себя стоящим вечером посреди просёлочной дороги. Справа и слева тянулись заросшие сорняком канавы, а чуть дальше виднелись покатые крыши деревенских изб, а ещё дальше высилась тёмная стена леса. Было тепло, но ветер то и дело пробивал холодной волной, как бывает, когда лето сменяется осенью.

Заворожёно покрутившись на месте, Алек подошёл к обочине и, наклонившись, провёл ладонью по траве. Та колола вершинами руку и послушно пригибалась под тяжестью. Оторвав кончик стебля осоки, Алек покрутил его в руках, но тот вдруг истончился и исчез, точно обратился в воздух. Трава же снова выглядела так, словно никто на неё не покушался.

Где-то здесь, в этом иллюзорном мире прятался Павел, который принёс Алеку столько проблем — прилип к Тине, словно репейник, иголками ей под кожу залез, впился так, что теперь без крови не выдернешь. Тина, вон, вся исчесалась, а выскрести не смогла.

Алек пообещал себе, что на этот раз не облажается, вытащит шакала за шкирку, а по дороге, если повезёт, узнает пару его секретов, таких, которые помогут Тине глаза открыть.

Стоило подумать о шакале, как ветер донёс до ушей неясный крик.

Алек припустил к нему навстречу, прямиком к низкому дому с завалившейся крышей, перескочил через низкий забор и заглянул в окно.

Внутри праздновали застолье. Деревенские бабы и мужики сидели, наклюкавшиеся, и не без удовольствия смотрели, как громадный мужик из их компании учит уму-разуму вихрастого мальчугана.

Схватив за волосы, он тряс мальчишку над землёй, а тот, брыкался и надрываясь до писклявости, кричал: “Ненавижу!”

— Я твой отец, и ты будешь старших уважать! — рявкнул мужик.

Под буйный возглас собутыльников он швырнул ребёнка на продавленный диван. В руке остался клок тёмных волос, которыми мужик победно потряс над головой. Эмоном мужчины был рогатый бык с красно-коричневой шкурой, глаза — слепые, без намёка на зрачок.

Мальчик, обретя свободу, тут же забился в угол — всклокоченный, взмыленный — глянул оттуда чёрными, полными ненависти глазами, такими, что даже у Алека озноб по спине хватил. Настоящий шакалёнок. Такой рычать не будет, а сразу пальцы откусит. Эмон соответствовал — Койот с двумя хвостами. Глаза зверя были перетянуты пеленой, как бывало у слепых душ. Впрочем, в детстве зрячих и не бывает. По крайней мере Алек о таких не слышал.

“Даже ребёнком был бешеный, не удивительно, что из него мерзавец вырос”, — гадливо подумал Алек. — “Если про ненависть кричать, тут любой взрослый взбесится”.

— Посмотрите! — вдруг крикнул кто-то из гостей, показывая пальцем на Павла, — Ему весело! …дрянь такая! Понаехали из города, никакого воспитания, никто не занимался! Мамке, небось, до фонаря было! … чего улыбается-то?

— Ничего-нечего! Сейчас преподам ему урок! — отозвался мужик, вытягивая ремень из штанов и направляясь к мальчишке. У того глаза совсем потемнели, в уголках блеснули злые слёзы.

Алек постучал по стеклу — бесполезно, тогда шагнул к двери. Пока её дёргал и так и эдак, слух резал свист ремня и дружные возгласы пьяной деревенской братии. Звуки стучали у самых висков, точно стены не были им помехой. Что-то со звоном разбилось, раздался визг, а дверь неожиданно поддалась. Алек ввалился внутрь и замер, недоумённо оглядываясь.

Никого не было…

На столе — ни следа попойки, водочный дух едва угадывался, а самое странное, что на подоконнике лежал снег, хотя секунду назад на дворе стояло лето….

“Что за чертовщина”, — с недоумением думал Алек, обходя дом и пытаясь вспомнить, что говорил Барон. Всё так быстро произошло, что даже не получилось толком осмыслить задание. Кажется, декан назвал это — Проклятие слёз… или грёз? Что-то про погружение в глубокие воспоминания, повлиявшие на судьбу… Тогда прошлое воспоминание уже закончилось и началось следующее? А моя задача — узнать как можно больше о Шакале…