Гульнули на славу.

Горе подружило Максима с Васькой Галаганом.

Проснулся Максим первым – его испугала тишина, – схватился за пояс: кобуры с наганом не было. Он огляделся… Просторная горница, в окнах зелень и солнце, на столе острыми огнями искрился пустой графин. Рядом, локоть в локоть, спал матрос.

– Э, слышь-ка, – принялся он его расталкивать, – слышь-ка, морячок!

– А! – открыл тот затекшие мутные глаза и сел. – Ты чего?

– Где мы?

– Где ж нам быть, как не у попа?

– У меня наган сперли.

– А? Наган? – Матрос цоп: кольта не было. – О, курвы, срезали!

Дверь скрипнула. В горницу заглянул поп.

– Самоварчик прикажете?

– Где наши? – грозно спросил моряк, спрыгнув с постели и став в боевую позу.

– Ушли.

– Почему не доложил, лярва?

– Будил, не добудился.

– Давно выступили?

– На заре.

– Куда затырил наши самопалы?

– Не ведаю.

– Врешь, лохмач! Вынь да выложь. – Васька уцепил его за бороду. – А также где мой карабин?

– Не ведаю, – еще смиреннее ответил поп, стараясь высвободить бороду. – Вы вчера пришли ко мне пеши и безоружны, из карманов одни бутылки торчали.

– Это хуторские хапнули, больше некому, – сказал Максим. – Они тут свой партизанский отряд собирают, а оружия нехваток… Беда, с голыми руками пропадем ни за понюх табаку.

Васька выдернул из-за голенища бомбу:

– Есть одна.

– Мало.

– Мало? – Матрос свистнул. – Да я тебе с этой самой штукой любой кубанский город завоюю. Лошади есть? – повернулся он к попу. – За лошадей мы заплатим.

– И рад бы услужить, да нету. Жена с работником на хутор за рассадой уехала.

Босая девка внесла кипящий самовар.

– Долой! – приказал матрос. – Некогда чайничать. Прощай, батя, молись угодникам за доброту нашу.

Безоружные партизаны прошли из конца в конец всю улицу в поисках подводы, но подводы им никто не дал. Изрыгая складную, как псалмы, ругань, они покурили за околицей, переобулись и бодро зашагали по пыльной дороге.

Под солнцем курилась степь, свистали суслики, дремали курганы, омываемые полынными ветрами.

– Переложил, – поморщился моряк, – брюхо крутит и крутит.

– С перепою, – знающе сказал Максим. – На кружку кипятку намешай горсть золы и выпей, первое средство.

– Надо попробовать, а то несет меня, как волка. Вскакиваю ночью, сортир не знаю где, забегаю в чулан, вижу, на гвозде поповы праздничные сапоги висят… Ну, в один я напорол с верхом, а в другой не хватило.

Оба заржали так, что пахавший за версту мужик остановил лошадь и перекрестился. Подошли, поздоровались.

– Будь добрым человеком, дай воды.

– Угорели? Пойдемте на стан, угощу.

На стану, спрятавшись от жары под телегу, пуская сладкую слюну, спала дряхлая репьястая собака.

– Што за люди будете и далече ль путь держите? – спросил мужик, оглядывая гостей.

– От полка отстали, – сказал Максим. – Не видал, не проезжали?

– Какой, дозвольте узнать, партии будете? По разговору, похоже, свои, кубанцы?

– Мы свои в доску, – ответил матрос. – У меня отец кубанец, дед кубанец, и сам я тут в окрестностях безвыездно сорок лет живу.

– Та-ак… Полка не видал, а банда у нас гуляет.

– Где?

– Вон хуторок. Вторую неделю стоят.

– Чья банда?

– Шут их разберет. Какие-то полтавские… И с белыми дерутся, и красным спуску не дают.

Васька, скроив престрашную рожу, пропел с пригнуской:

Ох ты, яблочко

Ананасное,

К ногтю белого,

К когтю красного…

– Так, что ли? – спросил он.

– Во, во! – обрадованно просветлел мужик. – В станице потребиловку расчудесили… Сахар, мыло, свечи, керосин – все народу даром роздали, себе только топоры и хомуты забрали. Хорошая банда, народ ублаготворяет.

Распрощались с мужиком и по распаханному полю напрямик поперли к маячившим вдали тополям. За разговорами и не заметили, как вышли к полотну железной дороги. Совсем рядом, около будки, увидали лакированный, с желто-голубым флажком автомобиль.

– Стоп! – зашипел матрос. – Ложись… Штаб ихний или разведка.

Залегли и после короткого совещания, прикрываясь насыпью, поползли вперед.

В Максиме кровь стыла, ноги путались, в груди билось большое – в пуд! – сердце.

– Вася.

– Чшш…

– Вася, погибель наша.

– Отдала родная? – обернул матрос перекошенное злобой лицо. – Замри.

Подлезли ближе.

Васька осмотрел бомбу, вскочил и, подбежав к будке, метнул бомбу в окошко.

Взрыв

треск

пламя

из окна клубами повалил густой дым.

Матрос кинулся к радиатору.

Застучал мотор.

– Вались! – крикнул он Максиму, сам вскочил за руль.

Машина рванула, понеслась в горячем вихре, в кипящей пыли.

Максим от страху и удивления долго не мог ничего выговорить, потом нахлобучил шапку, откинулся на мягком сиденье и захохотал.

– Почихают… Друг, угостил. Почихают!

Галаган, припав к рулю, зорко смотрел на летящую встречь бешеную дорогу. Автомобиль шел ходко, виляя со стороны на сторону.

– Разобьемся?

– Никогда сроду.

– Чего она вихляется? Приструнь ты ее.

– Машина с капризами… Гоночная, фиат.

– Жми.

– Торопимся, как черти на свадьбу. Почихают, говоришь?

– Шарахнул, до горячего, поди, достало.

Догнали старуху. Она сбежала с дороги и нырнула было в канаву. Матрос затормозил, лихо остановил своего трепещущего катуна.

– Бабка, сюда.

Старуха подошла, кланяясь.

– Куда, бабуня, божий цветочек, топаешь?

– Молочка зятю на пашню несу.

– Молоко? – спросил Максим. – Давай.

Он отпил, сколько хотел, матрос докончил и, прищурив лукавый глаз, с напускной строгостью спросил старуху:

– Сколько тебе?

– Да ничего, сынок, кушай на здоровье.

– Ну, на́ горшок.