правительства, которое затруднялось атаковать офицеров своих лучших боевых единиц. Но поднимать людей на борьбу с правительством становилось все труднее. То, что я увидел на моем первом заседании совета, когда из двенадцати протестующих трое боролись, а девять молчали, повторялось в национальном масштабе. Гегемония национализма росла.

Быть может, стоит добавить здесь короткое примечание к сказанному о моей роли в жизни Хайфского университета тех дней. Это важно не только как отрывок биографии, но и как элемент истории Израиля.

На всех заседаниях совета Хайфского университета по правую руку от ректора сидел молча главный администратор, то есть по титулу директор университета — коренной житель Хайфы и солдат Пальмаха «тех времен», член правительственной партии Мапай. Несмотря на это, при встрече в коридорах мы обменивались дружелюбным кивком — общность пальмаховцев все же. Свою работу он делал превосходно — все работало очень четко и без напряжения.

В праздники я выехал с женой в Негев — израильскую пустыню невероятной красоты и любимое место отдыха бойцов Пальмаха. В кафешке на перекрестке я встретил нашего директора университета, который тоже ехал с женой. Он не случайно выбрал место отдыха там же, где я. В пустыне мы встретились как друзья, как будто бы служили еще в 1947‑м в том же взводе — были и впрямь рады друг другу. Мы проговорили час о пустыне, ее красотах, дорогах и людях этого района. Когда мы прощались, он неожиданно спросил: «А знаешь, Теодор, какая твоя главная функция в университете?» Я удивленно сказал: «Предполагаю, обучать?» — «Нет, — ответил он. — Твоя главная функция — расширять границы допустимого». Мы улыбнулись друг другу, улыбнулись и наши жены — каждая своему мужчине — и разъехались. Это был все еще мой Израиль.

Отъезд из Израиля

Я провел три года в Израиле, с 1970‑го по 1973‑й, и в конце этих лет пришел к выводу, что мы проиграли до того крупно, что пройдут поколения прежде, чем удастся выправить, если выправить возможно. Мы проиграли на поколение, а если так, то я не готов оставаться.

Это было очень болезненное решение. Израиль — дорогая мне страна, но, как я сказал тогда моим студентам, «я не буду жить в стране, которая становится похожа на Южную Африку» (по ситуации, конечно).

Я тогда прочел своим студентам курса социологии знания обстоятельную лекцию по истории сионизма. В ней я объяснил, почему не готов принять будущее Израиля таким, каким оно наступает. Это было эссе по истории прошлого и о будущем, и о месте сионизма в нем. Это было сказано человеком, который знает, что такое сионизм. Ведь я сын одного из вожаков этого движения и сам был частью его. Лекция стала статьей «Сионизмы Израиля» (1988) и моим интеллектуальным прощанием с моей родиной по выбору — и потому особо дорогой мне. Я объяснил в этой статье, что сионисты моего крыла проиграли не случайно, что есть внутренняя логика в развитии страны, которая развивала динамику, во многом противоречащую изначальным мечтам и чаяниям традиционного сионизма, определившего выбором этого пути историю своего будущего.

Ицхак Саде — «старик», как его мы называли, — первый командир Пальмаха, публиковал иногда короткие сентенции как этическое руководство к действию. Там было такое: «Слушай, молодежь! Когда придет опасность, бросься всем телом на правильную сторону весов. Это поможет. Стрелка весов начнет двигаться». Я принял это как определение своего жизненного пути. Но это означает также, что, если не лгать самому себе, ты должен делать выводы, когда мир меняется.

Я приехал в Израиль ради того, чтобы воевать за независимость страны. Я этому был и остаюсь рад. Даже когда сказал: «Теперь все, я уезжаю», связь с Израилем осталась. Когда я получил английское гражданство, мне сказали, что я могу отказаться от израильского. Процедура такова, что я должен просто написать письмо министру внутренних дел Израиля, чтобы меня освободили от гражданства. Я не стал этого делать.

Теперь я сказал своим студентам: «Кроме того, что я вам рассказал о сионизме, я хочу сказать, что, когда я начал жить в Израиле, то есть вернулся с фронта, я получил от правительства походную койку, шинель, которые не взял, потому что не знал, куда их пристроить, и, кажется, десять фунтов денег. Я никогда ничего не просил у моей страны за то, что воевал в двух войнах, но и не остался ей ничего должен. А потому — могу уйти, когда захочу»[32].

Но от этих слов драма отъезда не стала меньше. Я выиграл первую большую битву в своей жизни — битву за создание Израиля, и я проиграл вторую битву за то, чтобы он остался той страной, какой был изначально. Позже я нашел высказывание американского сенатора XIX века: «Right or wrong, my country. If right to keep it so, if wrong to make it right» («Моя страна, хороша ли, плоха ли. Если хороша, удержать ее такой, если плоха — сделать ее хорошей»). Во второй битве я очень старался, но мы проиграли.

Когда я заявил, что уезжаю из Израиля, в университете поднялся шум. С одной стороны, мои студенты твердили: «Как мы будем без тебя?», с другой стороны, ко мне заявилась делегация «руководящих товарищей» университета. Мой декан сказал: «Тебе, наверное, технически трудно — живешь в Тель-Авиве, а работаешь в Хайфе. Тебе нужна машина? Найдем способ решить эту проблему. Быть может, тебе нужна квартира в Хайфе? Организуем». Классический американец, которому было ясно, что надо предпринять, если не хочешь, чтобы ценный работник ушел. Просто надо добавить материальных благ и продолжать делать это, пока не соглашусь остаться. Когда его предложение не дало нужных результатов, декан спросил: «Чего же ты хочешь?» Я ему ответил: «Ты мне не сможешь дать того, что мне надо и из‑за чего я ухожу». На его «Name it!» я ответил: «Я хочу, чтобы израильская армия ушла с оккупированных территорий». Он подпрыгнул: «Как ты можешь такое предлагать?» — на что я ответил: «Я имею право так говорить, и ты знаешь это».

Когда в 1964 году я в первый раз ехал из Израиля в Англию учиться, знакомые меня спрашивали: «Собираешься возвращаться?» На что моей реакцией было: «Вы с ума сошли! Я не вижу себя ни в какой другой стране, кроме Израиля». Сказались здесь и мой сионизм, и то, как хорошо мне было в Израиле. Что я не родился в Израиле, не мешало, — наоборот, это определяло четко мое пребывание в