Угощали татары традиционной своей пищей — шашлыком. Молодых барашков вытащили из отары, забили тут же, за стеной хижины-землянки, и быстро разделали. Старик с седыми бровями нанизывал кусочки сочного красного мяса на шампуры и жарил их, поворачивая над угольями очага.

Баранина в чабанском шашлыке была и не бараниной вовсе с обычным ее вкусом, а душистой и сладкой, как мед.

Кроме шашлыка подавали пшенную кашу на овечьем молоке, придымленную, жирную размазню, пахнущую овцой. Аржанова не смогла проглотить и двух ложек этого варева, но кирасиры, проголодавшиеся не на шутку, умяли целый котел. Последним блюдом, предложенным путникам, стал каймак — маслянистые пенки, снимаемые с овечьего молока, когда из него готовят сыр. Теплые, они еще похожи на еду, но в холодном виде здорово напоминают сальную свечку. Тем не менее татары считают каймак лучшим лакомством и дорогим угощением.

Вместе с русскими вокруг низкого столика сидели, скрестив ноги по-турецки, семь пастухов. Они походили на близнецов, на единоутробных братьев. Все — в одинаковых бараньих куртках, с длинными ножами у пояса, с черными сумочками через плечо, в которых хранилась «дуэ» — записка с молитвой Аллаху, — в шароварах, в туфлях из воловьей кожи. Косматые меховые шапки они оставили у входа, и теперь огонь очага освещал их обритые наголо головы, загорелые лица, плечи, точно вылитые из чугуна. Могучие дети южных гор, не знающие ни страха, ни печали, они смотрели на пришельцев с далекого Севера и дивились их внешнему виду, их речам и обычаям.

Князь Мещерский подал Аржановой условный знак, щелкнув себя пальцами по горлу. Она согласно кивнула и обратилась к атаману чабанов, который как раз смачно облизывал ложку с пшенной кашей.

— Нуреддин-ага, позволь и нам угостить тебя и твоих людей.

— Чем угощать будешь, красавица?

— Издалека мы привезли этот напиток. Он крепок, но веселит сердца необычайно.

— Пророк Мухаммад запрещает нам пить вино.

— Его название — водка.

— Что-то слышал о ней, — атаман улыбнулся гостье своей белозубой улыбкой, и опять Аржановой почудился в ней оскал волка.

Зеленоватая вейновая водка расплескалась по пиалам, наполнив их до краев, а затем переместилась в желудки участников трапезы. Восьмилитровый бочонок опустел. «Огненная вода» произвела нужное действие. Пастухи и кирасиры вдруг поняли, что у них есть много общего. Взаимная настороженность исчезла. Голоса в хижине-землянке зазвучали громче, лица оживились.

Удивил Аржанову горный одинокий волк Нуреддин-ага. Расчувствовавшись, он что-то крикнул чабану со шрамом на лбу, и тот достал из темного угла… волынку. Меха, дудки, перевязанные лентами, — то действительно был музыкальный инструмент горных племен, придуманный в незапамятные времена. Не степняки-кочевники создали его. Завоевав полуостров, они получили волынку от древних жителей Тавриды, сотни лет до них пасших на яйлах Чатыр-Дага тучные свои стада.

Чабан играл хорошо.

Дудки пели, как свирель, только полнее и резче. Меха гудели и ревели в унисон, оттеняя их. Переливаясь, ноя и плача, с каким-то особенным жалобным выражением, дрожащими трелями разносились звуки этой неожиданной песни из жилища пастухов по близлежащим рощицам, лугам и скалам, освещенным уже предзакатным солнцем.

Огромная серая армия овец вплотную окружала пастушью заимку. Они укладывались спать, тесно прижимаясь друг к другу. Их чихание, перхание, беспокойное блеяние, глухой шелест тысяч переминающихся ног наполняли окрестности тихим слитным гулом. Вдруг какая-нибудь из овец вскакивала, напуганная неизвестно чем, и целая отара следом за ней колыхалась, топталась на месте с бессмысленной давкой и, наконец, снова успокаивалась. Белые лохматые псы бегали по краю этой многотысячной массы, лаяли, заставляли ее сбиться еще теснее и тогда ложились на землю рядом, занимая своеобразную круговую оборону.

Под звуки волынки Нуреддин-ага, усевшись рядом с Аржановой на валун, рассказывал ей о жизни и работе пастуха на яйле. Главные его враги — волки и люди. Волки прячутся в камнях и часами караулят добычу. Овца, попав в пасть к зверю, и голоса не подаст. Люди подходят к отаре в основном ночью. Они воруют овец у своих же товарищей чабанов, но нанятых другим владельцем. Хозяин предоставляет пастухам питание и кров, однако денег им не платит. Он рассчитывается с ними овцами. Получается, что старательно охраняя поголовье, чабан заботится и о себе. Его овцы находятся в одной отаре с хозяйскими.

— Сколько же у тебя овец? — спросила Аржанова.

— Около четырехсот штук.

— Да ты не беден, Нуреддин-ага.

— Не беден, — согласился он и обратил на гостью тот же горящий взор, пожалуй, слишком выразительный. — А вот купить в гарем такую женщину, как ты, не могу…

Конечно, он бы хотел прикоснуться к ней, к ее прекрасному телу, столь четко видному при кафтане, камзоле и лосинах. Но — в темноте чабанского жилища, на подушках, разбросанных у очага, под мотив этой песни, рвущей сердце. Однако женщина на Востоке — табу, пока за нее не заплачено. Кому надо платить, пастух не понимал. Достопочтенному Али-Мехмет-мурзе? Но едва ли русские подчиняются мурахасу. Светлейшему хану Шахин-Гирею? Он, говорят, вообще выступает против многоженства среди крымских татар. Великой царице, обитающей в Санкт-Петербурге? Это так далеко и так сложно…

Флора усмехнулась:

— А зачем тебе белая женщина, мусульманин? Ведь потом хлопот не оберешься. Готовить каймак я не умею. Ткать ковры и полотенца — тоже. Если ты, не дай бог, по своей азиатской привычке замахнешься на меня плетью, я тотчас тебя застрелю.

С этими словами она достала из кармана любимый дорожный пистолет «Тузик», взвела курок, прицелилась в крону близлежащей сосны и нажала на спуск. Грянул выстрел. С дерева вниз упала разлапистая ветка. Собаки подняли бешеный лай. Овцы заволновались.

Из хижины-землянки выскочили князь Мещерский и сержант Чернозуб с обнаженными палашами в руках и направили клинки на Нуреддин-агу. Словно бы тень прошла по лицу крымчанина. Он спрыгнул с валуна на землю, поклонился Анастасии и сказал:

— Приказывай, госпожа.

— Слышала я, будто ты знаешь Чатыр-Даг, как свои пять пальцев.

— Да, знаю, госпожа.

— Также слышала я, будто в горах появились люди, совсем не чабаны. Они живут здесь, совершая набеги на села и города.

— Они не подходят к нашим отарам, потому что боятся собак. Их лагерь — в пещере. На горе много пещер. Очень больших и очень глубоких. Их пещера называется «Тысячеголовой».

— Завтра ты отведешь нас туда.

— Слушаю и повинуюсь, госпожа…

Вход в «Бин-Баш-Коба», или по-русски «Пещеру тысячи голов», маскировали заросли можжевельника. Метрах в трех от него горел костер, возле которого сидели два человека, одетые как местные жители. На головах у них имелись круглые черно-каракулевые шапочки «халпах», на плечах — суконные шинели с капюшонами и очень длинными рукавами — «узун-чекмен», на ногах — кожаные лапти «чарык» с вязанными из толстой шерсти белыми носками.