Отзвучала непременная песня, отболтал неизбежный чиновник, явилась в протуберанце синего света под обязательные фанфары клонированная парочка звездных ведущих, юная актриса и шут-шоумен, крупным планом отобразившись на небесном куполе в гигантской лазерной проекции. А там не задержались и песни-пляски в исполнении детских коллективов, в грандиозной постановочности которых основным было низведение отдельного ребенка до роли элемента, пикселя, знающего свое место. Вот почему я всегда выступал против того, чтобы отдавать Лильку на танцы. Хотя ей, конечно, нравится, вон, не отлипает от бинокля на пару с Юлькиной дочкой.

Вот оно. Самое страшное, что они делают с нами: они нравятся нашим детям. И много ли мы можем противопоставить, предложить взамен?

Тем временем Юлька снова кому-то звонила, не дозванивалась, дергалась и напрягалась все сильнее, создавая вокруг себя искристое колючее поле, из которого даже критик Половцев в конце концов предпочел отодвинуться на безопасное расстояние. Бедная моя, глупенькая, смешная, все принимающая близко к сердцу, всегда преисполненная решимости что угодно поправить и изменить. Как бы тебе объяснить: единственное и лучшее, что мы сейчас можем сделать — это быть вместе. Возможно, даже счастливыми.

Он придвинулся к ней ближе, обнял за плечо, наклонил, прислонил к себе, будто тросточку к каменной стене: пускай это будет стена печки или камина, тепло ли тебе, милая?.. Давай, согревайся, успокойся, пошли подальше всех, кто тебя нервирует и волнует. А ночью я, так и быть, перелезу к тебе на балкон, жаждешь ведь, наверное, подвигов? — только уж будь добра, не закрывай дверь. Хотя вообще-то мы с тобой взрослые люди, могли б договориться и без лишнего экстрима, устраивает тебя такой вариант? Вот и замечательно. Все так и будет, как мы с тобой придумаем, дорогая. И с нами, и с нашими странами, и с глобальным потеплением.

Тем временем на сцену вымаршировал новый ансамбль, постарше и женский. Костюмы танцовщиц, многократно укрупненных в небе, мимикрировали под военную форму, словно безобидная полосатая мушка под осу. Псевдовоительницы принялись причудливо перестраиваться по сцене, а пестрая трибуна напротив внезапно окрасилась в цвета государственного флага этой страны.

— Ни фига себе, — пробормотала Юлька. — Они что, полную трибуну статистов нагнали?

— В том секторе лагеря сидят, — пояснил Ливанов. — От детей должна быть польза, не пускать же их просто так на праздник.

— И Сандормох?

Юлька завозилась, затопорщилась у него под мышкой, выпросталась, отодвинулась, откинула голову и с требовательным вопросом посмотрела в упор.

Ливанов пожал плечами:

— Конечно.

— Ты хочешь сказать, что моих детей заставили изображать ваш флаг?!

Он попробовал снова притянуть ее к себе — не далась, пружинистая, упругая, упрямая донельзя. Затем повернулась боком, подалась вперед, нагнувшись мимо и поперек Ливанова, а когда он попробовал все-таки ее перехватить, воспользовавшись удобной позицией, сильно, точно и больно двинула локтем.

— Девочки, дайте бинокль.

Уже не распуская рук, Ливанов смотрел, как Юлька прирастает к оптике, подается вперед и мелкими рывками скользит вдоль противоположной трибуны, словно засаживая ее чем-то квадратно-гнездовым способом. Она даже привстала, прогнулась, оттопырив аккуратную задницу, по которой, естественно, захотелось похлопать, но толку. Бог мой, ну что ж она такая, дался ей этот флаг, немыслимая мелочь, пошлость и глупость, и тем парадоксальнее придавать ей значение, если ты сама же с очаровательным пофигизмом осмеиваешь и нивелируешь вещи куда более масштабные и страшные. Но Юлька высматривала и высматривала, одновременно все повторяя вызов по мобиле, и дергалась, и трясла трубкой: похоже, упала сеть, под лазерным куполом оно запросто. Девочки, отчаявшись получить обратно бинокль, позадирали подбородки к расцвеченному лучами небу.

И тут возник Оленьковский, красавец. Только его нам не хватало для специфического счастья, ноу-хау этой страны.

— Дима!., еле тебя нашел. Пошли быстрее, наш с тобой выход. Уже-уже.

— А слабо было пораньше предупредить? — осведомился Ливанов.

— Давай-давай-давай. Быстро-быстро.

А слабо было послать, раздраженно думал он, спускаясь за Оленьковским мимо забитых народом трибун. Какого черта я всегда ведусь, не нахожу в себе решимости отказать даже в самой бессмысленной мелочи, потому лишь, что лично мне оно ничего не стоит, не отнимает ощутимых сил, не занимает даже отдельной дорожки моей жизни. Но ведь никогда не знаешь наверняка. Рано или поздно может накрениться, перевесить, сместиться баланс, а там и повлечь за собой, как маленький камешек влечет обвал, по-настоящему серьезную и непоправимую потерю. Может быть, уже сейчас. В данный момент, когда жужжат трибуны и пляшет псевдовоенный ансамбль, сгущаются сумерки и беснуется лазерное шоу, пыхтит впереди Оленьковский, а я бреду следом, неизвестно куда и зачем, тупо глядя в складку его затылка, — а мог бы обернуться, развернуться, вернуться…

Он вышел на сцену, оказавшись муравьем на дне гигантской человеческой воронки — и одновременно виртуальным колоссом в небе, над головами. Толкнул компактную речь на тему звездного часа отечественного кино, в каковой ему лично, Дмитрию Ливанову, посчастливилось родиться, что доказывает, в частности, новая экранизация «Валентинки. ru», романа, прямо скажем, посредственного, вряд ли способного претендовать на широкую читательскую любовь, если б ее не подпитала любовь зрительская… Пурга вполне продемонстрировала свое обычное свойство: стоило начать ее нести, как дальше она неслась уже самостоятельно, без помощи оратора. Затем заговорил Оленьковский, и ливановская речь показалась по контрасту энциклопедически разумной, демонстрируя бесконечную гибкость любых критериев. Фонограмма оглушительных аплодисментов деликатно намекнула на регламент, и Ливанов опрометью ринулся со сцены, едва не свернув с курса в направлении оркестровой ямы. Он уже знал совершенно точно, что опоздал.

Он опоздал.

…Лиля кивнула поверх бинокля, и щебетнула что-то невразумительное, ничего не объясняющее, только подтвердив окончательность опоздания. Юльки не было, и дочки ее не было тоже, и даже сумочки или шляпки, не осталось ровно ничего, за чем она теоретически могла бы вернуться. Не имело ни малейшего смысла надеяться на ее возвращение, но Ливанов таки заставил себя в это поверить императивным усилием, а затем, отобрав бинокль у протестующего чертенка, принялся в диком рваном ритме скакать по трибунам, по мельтешению чьих-то лиц, затылков и рук, полосатых соловецких роб и ярких цивильных одежд, по сплошной пестрой каше, закрученной в спираль калейдоскопным водоворотом…

С опозданием пришла свежайшая идея позвонить, однако сеть и вправду упала, и к тому же, с удивлением осознал Ливанов, не было у него номера Юлькиного мобильного, не было вообще, ни разу мы с ней не созванивались, а если она и набирала меня когда-нибудь, так только в те дни, когда я всех посылал и, естественно, не сохранял номеров. Вскакивать и бежать ее искать — как она сама убежала, видимо, на поиски сыновей? Бессмысленно, всех трибун не обойдешь, да и вряд ли Юлька, найдя своих мальчишек, задержалась на трибунах. Придется дожидаться окончания этой монструозной бодяги, то бишь торжественной церемонии… Смысл?! — ведь когда вся эта масса народу придет в движение, о том, чтобы случайно пересечься с единственной конкретной человеческой песчинкой, не будет и речи. Лучше уходить прямо сейчас, возвращаться в отель и ждать Юльку там.