Сквозь разрывы в облаках светило солнце, его теплые лучи скользили по посыпанной песком площади, по тюрбану на голове Брама, по лицу ребенка, сидевшего у его ног. Двое попрошаек подошли поближе и что-то сказали, но он их не понял. Мимо проходил мужчина в снежно-белом тюрбане, кокетливо приподнимая, чтобы не запачкать в грязи, свою джеллабу; он спросил по-английски, не нужна ли Браму помощь.

— No, — ответил Брам, — I am fine.[94]

Дети-попрошайки заговорили с человеком в тюрбане.

— Они говорят, что могут увести его, если он вам докучает. Они знают его.

— Как его зовут?

— Атал.

— Атал, — повторил Брам. — Что это значит?

— Дар Аллаха Милосердного, да будет благословенно и прославляемо имя Его.

Мальчишки снова заговорили.

— Они говорят, что он еще и глухой. Слепой и глухой.

— О нем кто-то заботится?

Мужчина перевел его вопрос.

— Они забирают его с собой перед заходом солнца. Он ходит хорошо. Они живут в разрушенном доме. — Он еще о чем-то спросил мальчишек и перевел: — Их каждый день кормит арабская благотворительная организация. Они осиротели во время землетрясения.

Брам дал им денег, мальчишки ушли, а он поблагодарил мужчину и поглядел на ребенка, неподвижно сидевшего на земле.

Потом наклонился, осторожно высвободил край одежды из его пальцев и пошел дальше.

После разрушительного землетрясения некоторые здания с усиленными фундаментами и специальной конструкцией, способной держать удар — отели, офисы, — которые еще в советские времена возводили западные архитекторы, остались неповрежденными. Постройки же, созданные по канонам современной эстетики — со стеклянными стенами и открытыми пространствами, — рухнули и позже были засыпаны песком, привезенным в город на грузовиках. Оплаченные западными инвесторами дворцы из стекла, дававшие правителям возможность смотреть вдаль, поверх городских крыш, превратились в уродливые песчаные холмы, на которых ничего не росло. Пережившие землетрясение памятники — по большей части солидные, возведенные при прежнем начальстве, — были снесены и валялись с обрубленными ногами, засыпанные песком; протянутые вперед руки, которыми они самоуверенно указывали народу светлый путь, иногда торчали из-под земли. Они оказались дерьмовыми начальниками, это Брам понимал, и было нечто символическое в том, что новые правители сбросили их с пьедесталов. Чаши фонтанов, которыми некогда славился город, высохли, их постепенно заносило песком. Скульптуры, по которым долгими летними днями струилась вода, неся с собою прохладу, разбили на куски, а знаменитый фонтан «Знаки зодиака» снесли и уничтожили бульдозерами. Тысячи барельефов, скульптур, мозаик были разрушены. Страна освобождалась от всего, в чем содержался малейший намек на красоту.

Зато восстановили Центральную мечеть, купол ее выкрасили голубым, мозаики подновили; это было самое высокое здание в районе. Десятки несчастных, осиротевших детей попрошайничали в тени минаретов. Целые кварталы на окраинах, человеческие муравейники еще советской постройки, рухнули во время полуночного землетрясения, но в центре уцелело множество старых, невысоких домов. Город окружали кладбища, где упокоились десятки тысяч погибших. А на Площади халифата, раньше называвшейся Площадью Республики, стоял единственный знак памяти тысячам тех, чьи тела не смогли найти. Страна столкнулась с катастрофой, объявленной учеными муллами карой Аллаха за то, что потомки кочевников обожествляли принадлежащие им степи и горы. И ветер, несущий их молитвы в Мекку. Добыча нефти замерла, иностранные бизнесмены больше не показывались в стране, но Брама поразило, сколько мусульман-европейцев встретилось ему, и не только потомков эмигрантов-мусульман, но и светловолосых новообращенных, потрясенных триумфальным шествием ислама по Афганистану и Центральной Азии.

Он перешел границу Китая в Хоргосе, проведя сутки среди вооруженных до зубов исламских боевиков и таможенников, бравших взятки; потом его посадили в автобус с юными новообращенными европейцами, чьи сияющие, восторженные глаза были красны от усталости и перевозбуждения. К поездке Брам готовился в китайском городе Урумчи. Он слушал лекции, изучал Коран и жизнь пророка и ждал приглашения, чтобы ехать дальше в качестве помощника-волонтера. Граница с Россией пересекала страну и была наглухо закрыта, это и заставило его ехать через Китай — в Урумчи он мог передвигаться совершенно свободно, мог связываться и с Москвой, и с Тель-Авивом по телефону и из интернет-кафе. Пока они ехали, останавливаясь в положенное для молитвы время, Брам преклонял колени у придорожной канавы рядом с кем-нибудь из юных, серьезных неофитов, одетых по-дорожному: в джинсы и модную теплую куртку с написанным на спине названием известной фирмы или американского баскетбольного клуба. Они произносили слова молитвы, ветерок играл их новообретенными бородами. Странно, но Брам чувствовал нечто общее между собой и этими юнцами, скорчившимися на молитвенных ковриках на пути к спасению.

Цепи высоких островерхих гор с вечными снегами на вершинах виднелись вдали, по берегам рек росли кусты и деревья, и ободранные серые стебли каких-то растений торчали над голой, покинутой землей. В день поездки — с шести утра до одиннадцати вечера, по кое-как подлатанной дороге — небо было бесцветным, земля — серой, а деревни, попадавшиеся на пути, состояли из полуразрушенных глинобитных домишек и торчащих там и сям обугленных балок: во время землетрясения, из-за непотушенного огня в печах, случались пожары. Иногда он видел издалека клубы дыма, поднимавшиеся над селениями; иногда, прямо у дороги, — группу ожидающих чего-то узкоглазых мужчин с обветренными, невозмутимыми лицами воинов, ждущих сигнала, верхом на низеньких, нервных лошадках. Они проехали мимо палаток, возле которых дети, играя, равнодушно поглядывали на то, как рядом режут корову; труп собаки валялся в канаве; у поворота дороги рядом с тремя тощими козами стоял, опираясь на палку, закутанный в тряпье человек и внимательно смотрел вслед автобусу.

Земля вздрогнула от ужаса перед Аллахом Милосердным и дрожала девяносто шесть секунд. Даже в полутора тысячах километров от эпицентра землетрясения трескались стены, крысы кричали от страха в подвалах домов, летели с полок и разбивались об пол в кухнях банки с персиковым и вишневым компотом. Брам до сих пор помнил ту ночь, хотя прошло больше трех лет. В Тель-Авиве был вечер, едва минуло восемь, когда он внезапно почувствовал легкую дрожь, словно где-то в доме сильным порывом ветра захлопнуло дверь.

Старые районы остались почти неповрежденными, эти дома — деревянные, не выше двух этажей — сохранились с той поры, когда город восстанавливали после разрушительного землетрясения 1887 года. Брам жил в центре для иностранных волонтеров вместе с американцами, латиносами, европейцами. Бороду он начал отращивать за четыре месяца до отъезда, чтобы всякому издали был виден его недавно обретенный фанатизм. С момента приезда он носил тюрбан, длинный кусок материи, который, с помощью одного из «надзирающих», научился оборачивать вокруг головы. Волонтеры работали по утрам в разных частях города: убирали мусор, водили грузовики, а тех, кто имел соответствующую квалификацию, использовали на строительстве новых домов. После полуденной молитвы они изучали Коран. Брам подготовился: он мог немного читать по-арабски, что было не очень трудно человеку, говорившему на иврите. Женщины-волонтеры жили в отдельном палаточном лагере за чертой города, на ровной площадке у подножья гор.