Ли состроила гримасу «мол-что-еще-за-новости?».

— Она больше не кумир одних недоумков. Я так понимаю, это ваша первая песня?

— Да.

— Замечательно. Знаете, многие талантливые люди трудятся всю жизнь, чтобы выбиться в первую десятку. А у вас первый выстрел — и прямо в яблочко. Но не смею навязываться. Вот моя визитная карточка. Не теряйте связи. Я хочу посмотреть все, что у вас есть. Пообедаем, и я сделаю из вас богатого мальчонку. Договорились? Я не шучу. И вы мне, старому еврею, прибавите деньжонок. Скажите ему, Ли.

Они сели на заднее сиденье, и в «мерседесе», как по заказу, зазвучал голос Айсис.

— Только что получил, — объяснил Хеймд. — Пятое место в первой десятке. Айсис велела своему человеку сказать мне, чтобы я передал вам. Грандиозная песня.

— Да, Джон, — улыбнулась Ли, — грандиозная. И поет она хорошо.

Джон слушал, но никак не мог связать ее с собой. И испытывал неудобство оттого, что не кипел гордостью, изумлением и радостью, а чувствовал одно тягучее недоверие.

Недели, месяцы, годы он будет слышать ее, хотя ни разу не играл, — из дверей кафе, по телевизору; обрывки строк, как сигаретные окурки, полетят из окон машин, а однажды на остановке какой-то человек, перевирая слова, станет мурлыкать первый куплет. Надо было хлопнуть его по плечу и сказать: «Приятель, это моя песня. Ты перепутал слова». Хороший был бы анекдот. Но Джон ничего не сказал, потому что не хлопал людей по плечу и потому что не ощущал, что это его песня. Слабое чувство авторства разрушал ритм. Джон понимал, что случилось самое грандиозное в его жизни событие — он достиг чего-то очень огромного, но не умел осознать и в глубине души чувствовал, что причина тут не в поэзии и не в поп-музыке. Он не возражал, чтобы его перекладывали на музыку. Вся поэзия начиналась с поп-песенок. Причина таилась в нем самом — в его негодном рецепторе, сущей ерунде по сравнению с другими бедами. Но его дисфункция влияла на все поступки Джона.

— О чем ты вспоминаешь, когда слышишь слова: «Я смотрел, как ты спала»? — спросила его Ли.

— Конечно, о тебе.

Она схватила его за руку и замурлыкала.

Ложь далась легко, потому что песня не навевала вообще ничего. Джон не мог извлечь из памяти образ Петры в ее грязной каморке, ощутить последний приступ нежности или раскаяние разрыва, увидеть, как писал стихотворение в мучительной убогости мансарды. Но вдруг этот образ пришел. Ясный, как утро. Он сидел на кровати рядом с Айсис, оба склонились над листом бумаги, Джон касался обнаженной руки, вдыхал ее легкий аромат, видел маленькие бугорки грудей и светлые волоски на запястье, слышал, как ее голос оживлял слова. Тогда стихотворение родилось на свет, его произнесли вслух. Строчки обрели крылья, стали настоящими — его! — и вдруг упорхнули.

Самая грандиозная вещь, которую он когда-либо сделал. До самого следующего утра.

— Джон, не знаю, как и сказать. — Ли прохаживалась по комнате, а он читал газету. Мисс Монтане за ее игру приклеили ехидный ярлык постфеминистской нудистки. — Ну вот, у меня голубая моча.

Джон недоуменно поднял глаза.

— Я беременна. — Она швырнула на кровать обрывок лакмусовой бумаги. — Беременна! Дьявол! Никогда не произносила этих слов. У меня будет чертов ребенок! Да скажи же что-нибудь!

Джон истерически шарил в собственной голове в поисках хоть какого-нибудь чувства. Куда они все подевались? Так не бывает, чтобы гены не отозвались на грядущее отцовство. Господи Боже мой! Да где же они? Ничего. Отвечай!

— Поздравляю.

— Что? Это все, что ты можешь сказать? Поздравляю! Чему тебя только в школе учили? В голове совсем ничего не осталось?

— М-м… замечательно… Я правда… А ты этого хочешь? То есть хочешь иметь детей?

— Конечно, я хочу иметь детей. Не забывай, что я американка из Голливуда. Только не знаю, хочу ли именно этого. Господи, я в шоке! Может, еще ошиблась? Да нет, не ошиблась. Месяц тошнит по утрам.

— Я думал, это из-за пьесы — нервы.

— Я сама так думала. Решила, что задержка с месячными из-за волнений. Но вот уже восемь недель. Ужасно! Как все не вовремя! У меня нет выкрашенной в персиковый цвет комнаты. Нет даже детской колыбельки с наволочками. Я не расспросила как следует тысячу шотландских нянюшек. Джон, сделай что-нибудь. Хотя ты и так достаточно сделал.

— Но мне казалось, ты всегда предохранялась. Все эти резинки…

— Резинки… О чем ты говоришь? Да, предохранялась. Но нет ничего стопроцентного, кроме твоих головастиков.

— Ушлые ребята.

— Это все, что ты можешь сказать? Древний генетический инстинкт в тебе явно спит. Что касается всего остального, ты самый дурной из людей. А сперма не хуже, чем у Шварценеггера.

— Ну, спасибо.

— Извини, я не хотела обидеть. — Ли бросилась на кровать, перекатилась к Джону на руку, заплакала, потом рассмеялась. — Ну вот, начались истерики.

— Ты собираешься его сохранить?

— Имеешь в виду аборт? Я американка. Аборт — убийство. Хуже, чем убийство. Аборт даже хуже, чем секс. Представляешь, как повлияет аборт на продажу моих записей? Хочу ли я его сохранить? Да. И нет. Явно нет. Мне тридцать два года. Конечно, хочу. Не знаю, никак не соображу. Давай притворимся, что ничего не произошло.

— Нам не удастся притвориться, что ничего не произошло. Надо принимать решение.

— Я уже приняла решение, и оно таково: притворимся, что я не делала никакого теста.

Они долго лежали без слов.

— Он будет красивым, — наконец прошептала Ли. — Может стать красивым. Мог бы. Все, больше ни звука.

Больше они этой темы не касались.

Джон никому не рассказывал — ему не с кем было делиться. Он совершенно отстранился от прежней жизни. Не осталось ни интересов, ни обязательств — ничего, что связывало бы его с человеком или местом, даже тем человеком, которым сам был когда-то. Более того, это его нисколько не волновало. У него была Ли. Процесс отсечения зашел так далеко, что осталась одна Ли. Только они вдвоем разделяли секрет. Джону казалось, что после муки и разрыва «Антигоны» их связь опять укрепилась.

Ли похорошела и, как сказали бы гинекологи, акушерки и специальные книжки, расцвела. Джон замечал, что ее радовала беременность, их дети, их будущее. Она много смеялась. Повадки, если еще не тело, округлились. Все три недели гастролей не прекращалось золотое время.

Сту написал витиеватую и едкую статью, в которой поносил «Антигону» и Ли, и отбыл туда, где работал прежде, — в Марокко. Но Ли только пожала плечами. Мелочь по сравнению с цветистыми похвалами прессы.

— Глупец, — прокомментировал Оливер. — После такого предательства ему повезет, если поручат режиссировать местную пьеску в Мертир-Тидвиле.

Ли все больше погружалась в роль, делалась опытнее, лучше и наконец стала почти искренней, словно в ней проснулись сочувствие и жалость к бескомпромиссной девчушке. А публика больше не шушукалась в первом акте и сидела, как все две тысячи лет, — завороженно и в ужасе.