Возникло словно бы две параллельные картинки: на одной Володя обычный, живой, смешной мальчишка, на другой – бледный до синевы с открытыми и неподвижными глазами.

Эти Володи в моей голове никак не смыкались, словно отталкивались друг от друга два магнита. Я не понимал, что это его новое состояние может быть теперь навсегда. Такой мысли я даже не допускал.

Я вообще не понимал, что это тот же самый Володя. Мне все казалось, что настоящий, не синюшный, не обмякший Володя с нормальными глазами, в которых сужаются и расширяются зрачки, подойдет ко мне со спины и скажет что-нибудь вроде:

– Во прикол, да?

– Да, – скажу я и, может быть, заплачу.

Но Володя был только один. Он дергался, когда дяденька-спасатель со всей силы наваливался на него, и это казалось мне признаком жизни, однако было только реакцией неживого тела на движение, на воздействие извне.

Из его рта лилась вода, и это тоже казалось мне признаком жизни, однако же вода выливалась из-за того, что ее с силой выталкивали из его груди руки дяденьки-спасателя.

Наши девочки, обнявшись, плакали. Мы с Андрюшей стояли рядом с Борей. Боря продолжал кашлять, я вытирал его полотенцем и смотрел на Володю.

Володя был покрыт синяками и царапинами, как яркими мазками краски покрыт бледный, загрунтованный холст.

Я все думал: с какой же силой надо цепляться, чтобы оставить такие царапины короткими, ухоженными Бориными ногтями.

Боря все кашлял, из его рта текла вода, его стошнило желчью.

– Может, его постучать по спине? – спросил Андрюша.

– Не знаю. Не знаю, – сказал я рассеянно, продолжая его вытирать.

На самом деле, вытирать Борю ни для чего не было нужно, но я хотел закрыть ему угол обзора, хотел, чтобы он не видел, что там дяденька-спасатель делает с Володей.

Боря ничего не говорил, он вообще не мог говорить. Я не знал, нужно ли приводить его в чувство, и склонялся к тому, что не нужно.

Я только боялся, что он все осознает, хотя, наверное, зря – его глаза были затуманенными, бессмысленными и совсем светлыми.

Я не мог как следует испугаться. Мне все-таки казалось, что все кончится хорошо. Особенно когда приехала скорая.

Я все еще чувствовал, как у Бори горит в груди, мне и самому хотелось кашлять, но теперь я мог сдержаться. Дождь прошел, небо просветлело и стало почти белым, из-за этого белого неба море казалось теперь черным. Ветер носил всюду песок, тусклый, странный свет лился прямо на меня, и от него глаза щипало, как от взрослого шампуня.

Дяденька-спасатель и Максим Сергеевич все это время попеременно качали сердце Володи, и, когда врачи отогнали их, я увидел, как Максим Сергеевич разминает себе запястье.

Я впервые видел переносной дефибриллятор. Однако я знаю одно правило. После установки дефибриллятора необходимо, перед тем как нажать кнопку, предупредить всех присутствующих: граждане, отойдите, высокое напряжение, смертельно опасно!

Прикоснувшемуся к человеку (телу) будет причинен большой ущерб, в некоторых случаях смертельный. Это очень опасно.

Врачи не предупредили никого, впрочем, зеваки держались подальше. А вот Боря вдруг рванулся вперед.

– Володя!

Я не знал, почему. Может, он подумал, что его брату причинят вред или сделают больно. Боря все-таки был не в себе.

Я едва успел перехватить его, но Боря рвался из моих рук, и мне пришлось его немного придушить, отчего он ослабел довольно быстро. Мы оба упали на колени на песок, и Боря издал странный сухой всхлип.

Я говорил:

– Все будет хорошо, все будет хорошо.

Я правда в это верил.

От тока тело Володи страшно дернулось, но я этому обрадовался – это движение опять вернуло в тело подобие жизни.

Я смотрел за этим снова и снова, смотрел и не мог насмотреться.

Однако настоящей жизни, того, что заставляло Володю улыбаться, умничать, бегать по утрам, целоваться с Маргаритой и волноваться за брата, уже не было. Этого больше не существовало в мире.

И какой бы Вселенная ни была огромной, в тот момент, когда дефибриллятор выключили, она показалась мне невероятно пустой.

Я впервые осознал, что где-то в мире, большом и прекрасном, есть дыра, прореха, куда все утекает в конце концов и исчезает бесследно.

Запись 123: Попробуй сюда что-нибудь написать

Я! Я! Я! Это я виноват, что он утонул! Это я должен был тонуть! Я его утопил! Я случайно его утопил!

Это все я! Я сказал: ты что, боишься? Я, блядь, сказал, что сам ничего не боюсь. Мне было совсем нестрашно!

А Володя говорил: пойдем на берег, Макся будет орать. Макся будет орать, и все такое.

Я смеялся и наглотался воды, тупой идиот, ненавижу, блядь, ненавижу.

Это меня он хотел спасти.

Это я должен был так глупо умереть.

Я должен быть мертвым! Мертвым! Мертвым!

Я должен был там умереть, а он должен жить, потому что он во всем лучше меня.

Я его больше никогда не увижу!

Я его не увижу, потому что я его утопил!

Но я не хотел! Я не хочу! Не хочу, чтобы он умер! Это же мой брат! И на самом деле так быть не может.

Не мог же я его утопить в самом деле.

Но я его утопил.

Я утопил своего брата, и он умер.

Я не увижу его больше никогда.

Мне больно! Больно! Больно! Больно!

Запись 124: Товарищ Шиманов и тетя Лена

Я уже говорил, сегодня родители Бори и Володи приехали.

Товарищ Шиманов сначала ударил Борю по лицу.

– Подождите! – крикнул я.

– Идиот, – сказал товарищ Шиманов и ударил Борю еще раз.

Боря стоял и облизывал кровь из разбитой губы. А потом товарищ Шиманов прижал его к себе и крепко обнял.

Я не знал, что и думать. Люди часто ведут себя странно, когда у них случается горе.

Тетя Лена стояла чуть поодаль, она была очень красивой: в ярком платье, накрашенная, но при этом ее лицо вообще ничего не выражало, словно на самом деле она спала.

– Так, – сказала она. – Мы с Сашей подумали.

– Да, – сказал товарищ Шиманов, он резко оттолкнул Борю, невероятно быстро схватил Максима Сергеевича за воротник, притянул к себе так, что ткань треснула.

– В общем так, – сказал товарищ Шиманов. – Пусть еще в морге полежит. Может, оживет?

Какая беспомощная фраза в обычной жизни. Но здесь, сейчас – она имела смысл. Метаморфозы Володи уже начались, кто знает, как далеко они могли