– Как так?

– Очень просто. Через Главное управление пошлем вызов в батальон: такого-то немедленно командировать в наше распоряжение.

– И что я буду делать?

– Что хочешь – бригадир, начальник цеха, вот ремпоезд будем оборудовать. – Он показал в окно. – Видишь, тут и железнодорожная ветка есть. Присвоим звание, будешь пока в Москве жить, а там как война повернется.

– Спасибо, Дима, но это не для меня. Присвоить звание? Надо заполнить анкету, указать судимость.

– Сашка, о чем ты говоришь? Теперь только дураки пишут правду в анкетах. Кто проверяет? Проверяльщики попрятались по углам.

– И в Москве слишком много знакомых. Не хочу ходить с оглядкой. Четыре года ходил. Надоело! Теперь все! Война, фронт, нет вопросов!

– Начальник-солдафон лучше? Кто у вас комбат?

– Капитан Юлдашев.

– Не слышал такую фамилию. А помпотех?

– Коробков, воентехник первого ранга.

– Коробков? Венька?

– Имени не знаю.

– Зато я знаю. Воентрус первого ранга. Держится на блате, после института в наркомате бумажки писал, машины в глаза не видел. А сейчас его быстренько переаттестовали, дали звание воентехника.

– В армии такое возможно?

– У нас блат выше Совнаркома. Всюду.

– Теперь понятно, почему он принимал в батальон всякий хлам. А откуда ты его знаешь?

– Борьку Нестерова помнишь?

– Конечно.

– Какую ты на него эпиграмму сочинил? «Свиная котлета и порция риса – лучший памятник на могилу Бориса». Так? Дорого тебе обошлась эта котлетка.

– Дорого, – усмехнулся Саша.

– Борька Нестеров служит в Главном управлении. Он мне про Коробкова и рассказал. Так что в армии неизвестно на кого нарвешься. А тут со мной тебе будет спокойно, в обиду не дам. Подумай. Сам не надумаешь, я за тебя решу: пошлю сегодня рапорт!

– Дима, – серьезно сказал Саша, – я тебя прошу этого не делать. Обещай мне.

– Зря, Саша… Воевать хочешь? Надеешься на фронте восстановить свое доброе имя, искупить вину? Не надейся! Там, – он поднял палец к потолку, – там ничего не изменилось. Наоборот!

– Никакой вины за мной не было и нет, – сказал Саша. – Мне их прощения не надо. И я им не собираюсь прощать. Но я хочу наконец свободы. Там, на фронте, за рулем, я буду знать наконец, во имя чего живу, и если придется погибнуть, то буду знать, за что погибаю. Для меня это вопрос решенный.

– Ладно! Решенный так решенный. А сейчас пойдем пообедаем, ты ведь с поезда, и выпьем по маленькой.

– Дима, я свою мать не видел много лет.

– Извини, но посидеть мы должны. Давай созвонимся, соберемся, может быть, Борьку Нестерова позовем.

– Скажу тебе честно, Дима. Никого, кроме тебя, я видеть из наших институтских особенно не стремлюсь. Встретил тебя – счастливый для меня день. Как понимаешь, за эти семь лет не так уж много их у меня было.

– Понимаю, Саша, понимаю. – Голос у Руночкина дрогнул.

– Скажи, метро работает нормально?

– Какое метро?! У меня машин полон двор. Домчим с ветерком.

Тесный глубокий колодец двора, окруженный восьмиэтажными корпусами. Двор его детства. У подъездов бочки с водой, ящики с песком, а в остальном все по-прежнему. Те же пожарные лестницы вдоль стен, по ним он взбирался на крышу, устанавливая антенну для своего детекторного приемника. Сейчас про эти самодельные приемники никто не знает, а тогда только начала вещать первая советская радиостанция имени Коминтерна.

Рядом с воротами задние двери кинотеатра «Арбатский Арс», откуда выпускали публику после сеанса. Летом они всегда были открыты – в зале душно, над черными рядами зрителей клубился луч киноаппарата, слышались его стрекотание и звуки разбитого рояля… Макс Линдер, Дуглас Фербенкс, Мэри Пикфорд, трогательный, незадачливый Чарли Чаплин. Давно это было, а все отчетливо помнится.

Учебники и тетради тогда заворачивали в клеенку, туго затягивали ремнем, желательно длинным, этой связкой можно было драться, как кистенем… Здесь и дрались, во дворе, он казался тогда большим и просторным. Не думал он, что вернется сюда так скоро, через каких-нибудь семь лет. Война позволила. Несколько человек прошли ему навстречу, он вгляделся в их лица, нет, незнакомы.

Саша взбежал на свой этаж, не успел нажать кнопку звонка, дверь распахнулась, мама обняла его, приникла к груди, пыталась выговорить сквозь рыдания, что видела, как он заходит в подъезд.

– Мама, дорогая, успокойся. – Саша целовал ее в голову. – Видишь, все хорошо, все в порядке.

Они прошли в комнату. Мама опустилась на стул, взяла его руки в свои, губы ее мелко подрагивали.

– Мама, отплакались, отгоревались, хватит!

Он вынул из мешка пакет, выложил на стол тушенку, хлеб, конфеты.

– Паек мой, давай корми, я сегодня еще ничего не ел…

– Да-да, сейчас, сейчас, у меня все готово.

– А мне дай полотенце, руки помою.

Он подошел к комоду, в рамке под стеклом стояла его фотография. Что-то он не помнил ее, никогда у него не было таких больших портретов.

– Не узнаешь?..

– Нет.

Мама достала из ящика маленькую карточку – эту Саша помнил. Их фотографировали после футбольного матча, он играл тогда в команде фабрики «Красная Роза», лучшей в районе.

Но неужели у него было такое полудетское доверчивое лицо?!

– Мы увеличили ту карточку, – сказала мама. – Я хотела, чтобы у меня был твой большой портрет.

От этого «мы» у Саши екнуло сердце.

– Фотограф сделал две фотографии, вторую Варя взяла себе, повесила на стену, а рядом портрет Сталина, помнишь, Нина была очень правоверная.

– В хорошую компанию я попал, – засмеялся Саша. Но о Варе не расспрашивал, возможно, мама сама что-нибудь еще расскажет.

– Мой руки, – напомнила мама, – а я несу обед.

Все с детства привычное. Так же журчит вода в трубах, та же облупившаяся масляная краска на стенах.

Он вернулся в комнату.

– Хотел у тебя спросить, я проезжал мимо театра Вахтангова. Его бомбили?

– А ты не знал? Погиб актер Куза, помнишь его?

– Конечно. Он вел в нашей школе драмкружок.

– Говорят, он родственник румынского короля.

– Не знаю, может быть. Что же, немцы специально по Арбату метили?

– И Арбат бомбили, и Гоголевский бульвар, и Большой театр.

Она поставила на стол холодный свекольник с нарезанными зелеными огурчиками, блинчики с мясом, кисель – все, что он любил в детстве.