Разговаривая с Шамбером, Николь мысленно расставляла вешки на пути, раскидывала камешки, словно Мальчик-с-пальчик. Впрочем, так же она разговаривала с Матвеем, но князь никогда не возвращался к труднопроходимым, уже оговоренным темам. Он только сто раз на день спрашивал: «Ты меня любишь? Нет, ты правда меня любишь?» Для ответа на эти вопросы не нужны были ни вешки, ни камешки.

Другое дело Шамбер. Он задал свои ключевые вопросы, получил на них ответы, а потом пошел бродить по кругу, выспрашивая с иезуитской настойчивостью: «Как именно вы спросили князя Козловского про деньги? Какими именно словами? Нет, уж вы вспомните, пожалуйста. А как он отреагировал на вот этот ваш вопрос? Понятное дело, разозлился. Но что ответил, дословно?» Николь морщила лоб, вспоминала, отвечала, потом опять поднимала глаза вверх, сочиняя ответ, и, наконец, взорвалась. Взрыв надо было тоже дозировать, чтобы злоба не вышла из берегов.

— Какого черта, Огюст? Я вовсе не обязана перед вами отчитываться. И ваш князь Козловский мне смертельно надоел! Вы попросили меня о любезности. Ну хорошо, речь шла не только о любезности, вы просили помощи. Я помогла вам. Но я не желаю, чтобы после всего вы трясли меня, как спелую грушу. У вас своя работа, у меня своя.

Шамбер словно опомнился, разом остыл. За разговором они успели заехать в непомерную даль. За кронами деревьев уже видны были стены Александро-Невского монастыря. Николь приоткрыла дверцу кареты.

— Назад! — крикнула она кучеру. — Поворачивай назад!

Шамбер не возразил ни словом. Он вдруг стал вежлив, как испанский гранд. Изыски его никак не сочетались с крестьянской одеждой, и, отвечая на его вопросы, Николь то и дело прыскала в кулак. Он спросил, добилась ли она успеха при русском дворе.

У Николь сразу улучшилось настроение. Опасная тема проговорена, разобрана по всем пунктам, теперь Шамбер вряд ли к ней вернется. И тот меж тем как-то незаметно соскользнул на разговор о секретаре Дитмере. На этот раз его интересовало, почему именно расстроилась его свадьба с резвой мадемуазель Рейхель.

— Понятия не имею. Я вообще не знала, что она расстроилась.

— Именно так. Последняя просьба, Николь. Узнайте в посольстве, в чем там дело.

— Дался вам этот Дитмер. Зачем он вам? Впрочем, можете не отвечать. Вы все равно не скажете правды. Но поверьте, я не могу исполнить вашу просьбу. Узнавать подобное у Нолькена просто неприлично.

И опять вешки на пути и камешки на повороте тропинки.

— Ладно. Я не могу заставить вас говорить со шведским посланником, но если вдруг вы узнаете подробности, сообщите мне через Карлуса. Поверьте, мне очень нужны эти сведения.

— Не подлизывайтесь, Огюст.

— Не буду. У меня осталась одна, совсем последняя просьба. Обещайте, что вы ее выполните.

— Ну, если вы пообещаете, что она в самом деле последняя.

— Сегодня у нас уже вторник, так?

— Положим. Вы хотите, чтобы я устроила, чтобы сегодня был еще понедельник? — Николь смеялась под перестук колес, и казалось, что она не только смеется, но икает, считая бревна мостовой.

— Устройте так, чтобы князь Козловский непременно пришел в ночь с четверга на пятницу в свою усадьбу на Фонтанной речке. Скажем, в двенадцать ночи. Я сам хочу с ним потолковать.

Николь сразу перестала смеяться, но икота осталась, и ей пришлось изо всех сил сдерживать дыхание.

— Мне тоже прийти туда, Огюст?

— Нет, вам туда приходить не надо.

— Понятно. Это будет дуэль, да? Дуэль по всем правилам, с секундантами?

— О правилах позабочусь я сам. Это не женское дело. Так вы поговорите с князем? И не надо говорить, что встречу назначил именно я. Вы обещаете мне сделать это? И пусть князь будет при шпаге.

— Обещаю… — тихо сказала Николь. — Но поклянитесь, что это будет последняя просьба.

Нет, он не стал клясться, но высокопарно и напыщенно стал убеждать Николь, что не может оставить дело с князем «просто так», его мужская и человеческая гордость уязвлена, и он, черт подери, имеет право узнать истину.

Николь покорно кивала головой, но не слушала Шамбера.

«Ты, важный индюк, толкуешь мне о чести! Я вижу тебя насквозь. Ты передо мной такой же голый, как обглоданная кость. При чем здесь шпага? Я знаю, ты попытаешься выстрелить в Матвея как только завидишь его фигуру в ночи. Или метнешь нож, чтобы он угодил твоему противнику в самое сердце. Почему ты мне веришь, безмозглый дуралей? Мы с тобой далеки друг от друга как полюса. Я сделаю все, чтобы с четверга на пятницу Матвей и носа не высунул из дома своей тетки».

— Николь, вы меня совсем не слушаете.

— Слушаю, Огюст, слушаю. Я просто удивляюсь вашей страстности. Знаете, я, оказывается, совсем не знаю мужчин. Вот и Слоновый двор. Вас высадить здесь или у Адмиралтейства?

Она высадила Шамбера у почтовой мызы. А дальше жизнь ее закрутилась в бешеном ритме. Обычные дни, похожие друг на друга, как горошины. Катятся себе по наклонной плоскости, и ты зачастую не можешь вспомнить, что произошло в тот или иной вторник, или в среду, а может, вообще в воскресенье. А случаются дни, которые вбирают в себя всю страсть и боль, когда все успехи и просчеты спекаются в один плотный ком, и даже если ты благополучно переживешь этот день, спрессованный этот ком никуда не исчезнет, а закатится под сердце и заляжет там мертвым грузом, чтобы потом многие годы являться ночным кошмаром, или беспричинно испорченным настроением, или ощутимой физической болью, как ломота суставов перед дождем. События закружили Николь в водовороте, и когда все кончилось, и она опомнилась, наконец, очнулась, как от гипноза, то поняла, что жизнь ее кончилась.

Шамбер ждал, и тревога сжала ему горло. Оно внезапно пересохло, как от жажды. Дьявол, такого с ним раньше никогда не было. Было очень тихо, даже вода не плескалась у берега. Все бы ничего, если бы не проклятый туман. Он еще не мог понять, помощником ли ему будет это разлитое меж дерев и кустов молоко, или врагом.

«Будем надеяться, что помощником».

Только бы Дитмер пришел. Только бы этот ревнивый недоумок не заартачился, не стал бы играть в благородство.

Позавчера, в среду, у Шамбера был почтовый день. Уж что-что, а письма писать он умел. Удивительно, насколько люди серьезно относятся к написанному слову. Слово услышанное часто вызывает недоверие, а бумага, испачканная чернилами, для большинства двуногих непреложный закон.

Вначале Шамбер решил написать Дитмеру от имени его возлюбленной. Но при самом поверхностном размышлении отказался от этой затеи. Во-первых, секретарь наверняка знал ее почерк. Можно, конечно, было написать, что письмо писано под диктовку, что она поранила пальчик и перо выпадает из рук, но это все вздор. В любом случае резвушка Адель назначила бы свидание в удобном для нее месте, а именно, в собственном саду. А сад генерала Рейхеля никак не подходил для стрельбы.