Лариса порывисто повернулась. Ее брови выгнулись дугой, а губы зло сомкнулись.

— Я возьму тебе пальто. — В голосе Алексея Ларисе почудилась насмешка.

— Отдай сейчас же! — тихо, но повелительно проговорила она.

— Я возьму тебе пальто, ведь ты же торопишься, — повторил Алексей.

— Отдай номерок! — громко крикнула Лариса и топнула ногой.

Кто–то захохотал.

— Что ты кричишь? Ведь ты же сама просила Зайцева, — пытался уговорить ее Алексей, но она ничего не хотела слышать.

Топая ногой, Лариса выходила из себя и требовала немедленно отдать ей номерок. Но Алексей не отдавал. Перед ним оставалось всего лишь два человека.

Проталкиваясь через толпу, Лариса направилась к выходу.

Алексей видел, как она резко хлопнула дверью и выбежала на улицу. Он испугался и выбежал за ней.

День был морозный. Поеживаясь от холода, спешили прохожие. Заиндевевшие провода были толстые и иссиня–белые. В воздухе лениво кружились одинокие, редкие снежинки. Прохожие останавливались и недоумевали: Лариса была в платьице с короткими рукавами.

Догнал ее Алексей уже за поворотом у троллейбусной остановки. Она всхлипывала и твердила одно и то же: «Отдай номерок». Алексей отдал и стал умолять, чтобы она быстрей шла в помещение. Как избалованную капризную девочку, сбежавшую из дома, привел он ее за руку на факультет. Девушки сразу же оттеснили Алексея и стеной окружили плачущую подругу.

Не одеваясь, Алексей поднялся на четвертый этаж и простоял там с полчаса у стенгазеты «Комсомолия», выкурив за это время несколько папирос. Напрасно кто–нибудь мог подумать, что он жадно впился в газету. Уставившись в карикатуры, он думал о Ларисе и о злосчастном номерке. А когда вернулся на свой факультет, никого из студентов–сокурсников уже не встретил. У гардероба не было ни одного человека.

После этой сцены прошло полтора года, но Лариса и Алексей по–прежнему не обмолвились ни словом. Встречаясь, они делали вид, что не замечают друг друга.

«Три года, три длинных года проплыли, как в тумане. А что, если подойти первым и сказать ей все, попросить прощения, отдать ей все стихи, написанные для нее?.. — думал Алексей, стоя у распахнутого окна. Тополя студенческого дворика уже покрылись клейкой пахучей листвой. — Нет, дальше так нельзя. Два оставшиеся года могут пролететь так же по–дурацки, и мы разъедемся, даже не попрощавшись. Тут что–то нужно другое. Здесь нужна… революционная тактика Дантона: «Смелость! Смелость! И еще раз смелость!..»

Алексей решил подойти к Ларисе и все ей рассказать.

4

Шла последняя минута ожидания свердловского поезда.

— Идет! Идет! — закричал Ленчик, завидев вдали дым от паровоза. — Вы стойте здесь, Елена Прохоровна, а я побегу к вагону.

Наташа стояла в тамбуре и махала рукой. Завидев ее, Ленчик чуть было не сшиб с ног старушку на перроне.

Потрясая над головой огромным букетом цветов, он, оттолкнув носильщика, первым ворвался в тамбур. Цветы из его рук перешли в руки Наташи. Ленчик подхватил ее чемодан.

— Стоп! — крикнул Илья Филиппович и так крепко сжал руку Ленчика, что тот отпустил чемодан. Наташа в это время была уже на перроне в объятиях Елены Прохоровны.

— Извините, я, очевидно, перепутал чемоданы, — оправдывался Ленчик, стараясь высвободиться из цепких рук старика.

— Перепутал? Знаем мы, как вы путаете нашего брата — бушевал Илья Филиппович, не выпуская Ленчика. В тамбуре образовалась пробка.

— Проходите быстрей! Чего там остановились! — кричали сзади.

— Стойте, граждане, нужно разобраться. Не напирайте.

— Илья Филиппович, это мой товарищ, — кричала Наташа с перрона, расталкивая образовавшуюся толпу зевак. — Товарищ сержант, получилось недоразумение, это мой друг, он меня встречает, — пыталась она объяснить подоспевшему на шум милиционеру.

Поняв, что произошло недоразумение, сержант зашагал вдоль поезда к конечному вагону, который обычно бывает общим и везет самых неспокойных пассажиров.

Илья Филиппович и Ленчик, изредка косясь друг на друга шли впереди. Елена Прохоровна и Наташа несколько отстали.

— Где думает остановиться твой хозяин? — спросила Елена Прохоровна.

— Как где? Разве у нас ему будет плохо?

— Пожалуйста, но в таком случае ему не мешало бы вначале пройти на вокзале санитарную обработку. Все–таки как–никак чужой человек, да еще с дороги…

Наташа густо залилась краской.

— Мама. Это лучший рабочий нашего завода. Он приехал получать орден Ленина.

— Он? Орден Ленина? Вот бы не подумала.

…А на второй день у Луговых была вечеринка. Пришли старые школьные друзья Наташи: Лена Сивцова с мужем, Виктор Ленчик, Марина Удовкина и Тоня Румянцева.

Лена Сивцова, когда–то без ума влюбленная в Николая Захарова, была замужем за морским офицером, с которого целый вечер не спускала глаз. Вся она светилась и искрилась той большой радостью любви, которую невозможно скрыть. Да она и не хотела скрывать ее. Ее муж, высокий и смуглый моряк, только неделю назад возвратился из дальнего плавания и получил двухмесячный отпуск. Половину отпуска они решили провести в Москве, у родных мужа. В дальнем плавании морской офицер был первый раз и после трехмесячной разлуки с молодой любимой женой не верил, что наконец–то они вместе.

Пили за возвращение Наташи, за ее аспирантуру, за дружбу, за Елену Прохоровну… И только Лена Сивцова и ее счастливый муж, чокаясь хрустальными рюмками, смотрели друг другу в глаза и неизменно пили за одно и то же: «За нашу любовь!» Этот тост, подсказанный сердцем, произносился ими беззвучно, одними взглядами.

Ленчика Наташа не видела три года. Он казался ей постаревшим и подурневшим. Что–то новое появилось в его движениях, в голосе, в манерах. Раньше он никогда не поднимал так плечи, не горбился, потирая, словно с мороза, руки. Со стороны висков на его черные, с вороным отливом волосы, языками наступали залысины. Не было уже того высокого, смазанного бриолином, кока, который он холил в студенческую пору. На худых и бледных щеках Ленчика глубоко прорезались две симметричные складки. В глазах, беспокойно бегающих и в чем–то виноватых, уже не светился тот горделивый, дерзкий огонек, в котором раньше можно было прочитать вызов целому миру. Весь он как–то обмяк и смирился. Пальцы его рук мелко–мелко дрожали — первый признак пьющего человека. О себе, когда его спросила Наташа, он ответил неохотно:

— В одной шарашкиной артели на полставки юрисконсультом. А вообще готовлюсь к аспирантуре. Почва уже прозондирована, в сентябре подаю документы.

Больше Наташа ни о чем не стала его спрашивать. Она знала, что Ленчик никогда не любил юриспруденцию. «Шарашкина артель» тем более не могла пробудить в нем любви к профессии, в которой он и раньше не находил и грана поэзии.

За вечер Ленчик несколько раз садился за рояль, но играл