«Помилуйте, — взмолился я, — ну, остальное еще как-нибудь, а в это я не верю. Может, он к тому же вырядился бабой?» «Нет, но был в рыжем парике», — сказала Козима. «Отто Кодичил-то в рыжем парике? Козима, вы не считаете, что это уже слишком?» «У него был и фальшивый паспорт, и кейс с двойным дном, где он спрятал двести тысяч марок». «Ну, пощадите!» «Теперь он в Германии поет, как канарейка, — продолжала Козима. — Уже почти все выложил. Его завербовали после войны, когда Вена представляла собой коридор между Востоком и Западом». «Он всегда казался мне похожим больше на эсэсовского офицера», — заметил я. «Раньше был», — откликнулась она. «Вам это известно абсолютно точно?» «Мне сегодня поступило донесение, — сказала Козима. — Хотите знать, зачем он направлялся в Южную Америку?»

Омаровы останки унесли. Второй чудесный совиньон сменился парой терпких старых арманьяков. «Последовал, наверное, стезей Мартина Бормана и Рональда Бигза, — ответил я. — Когда-нибудь они сюда вернутся этакой футбольной командой и выиграют Кубок мира». «Ожидалось, что он соберет деньги со счетов Криминале и отдаст их кому надо, — сообщила Козима. — Но ваша венгерская связная успела получить значительную часть их раньше». «Тем лучше для нее», — сказал я и стал мучиться вопросами: куда именно в Южную Америку? Кому он вез их? «Вы начинаете, надеюсь, понимать», — сказала Козима. «Пожалуй, — отозвался я, задумчиво кружа в бокале свое бренди, — чтобы содержать изрядную асьенду в Аргентине, денежки, видать, нужны немалые. А ежели инфляция сто тридцать процентов, курс обмена крайне неустойчив...» «Да уж, я думаю», — сказала Козима.

«Значит, Кодичил и Гертла — старые друзья?» «Я думала, вы прибыли в Брюссель, чтобы сказать об этом мне, — ответила она. — Тогда, возможно, все бы стало на свои места». «Нет, не для этого. Я собирался сообщить другое, но, возможно, вы и сами знаете». «Ну, ну, скажите, — попросила Козима. — Хочу знать все». «Да я уж вижу... Просто Гертла мне поведала, что она завербовала Басло в венгерскую госбезопасность еще в пятьдесят шестом году. Всякий раз, когда он возвращался с Запада, он отчитывался перед ней. Она передавала все властям. И если это узнавали венгры, это, несомненно, доходило и до русских». «Только и всего?» — сказала Козима. «Что, мало? Этот человек встречался с Рейганом и Бушем, с Геншером и Тэтчер, с кем угодно. Он, безусловно, имел доступ к огромной информации. Всплыви это — и репутация его подорвана».

«Ну, в этом мире мало репутаций, которые ничем не подорвешь, — сказала Козима. — И вы как журналист прекрасно это знаете». «Позвольте мне как журналисту вас спросить: а это правда? Можете вы это подтвердить? Все ли вы знаете?» «Не знаю, — отвечала Козима. — А вы не интересовались, почему ему было позволено так много ездить?» «Это верно, — согласился я. — Но, без сомнения, не каждый ездивший сотрудничал с режимом». «У них там было все продумано, — сказала Козима. — В том мире чтобы что-то получить, вы должны были чем-то поступиться. Это подразумевалось: режим использовал тебя, а ты использовал режим. На каждого было заведено досье. Езжайте в Прагу, посмотрите. Доктора проходят там под шифрами, архиепископы — чины тайной полиции... Ведя себя по-умному вы могли быть неуязвимы. Думаю, что Криминале всегда это умел».

«Это великий-то философ!» «И великие философы живут в истории», — сказала Козима. «Так, значит, Гертла говорила правду?» «Не могу сказать, но только это было бы неудивительно. Думаю, любой неглупый человек на Западе это понимает». «Вы имеете в виду, любой, кроме меня». «Он мог попасть туда, куда не попадали дипломаты, — продолжала Козима, — мог заключать сделки и заниматься передачей информации в обоих направлениях. Я думаю, его использовали обе стороны. Но он был слишком крупная фигура, чтобы использовать его по мелочам». «Но все равно это его погубит, — заметил я. — С чего бы Гертле этого хотеть? Ведь это бросит тень и на нее». «А вы не знаете?» — спросила Козима. «Нет, Козима, я ничего не знаю. Просветите меня, если можно».

«Подобное было и раньше — в Германии в сорок пятом, во Франции после коллаборационизма, в Венгрии в пятьдесят шестом, в России постоянно, — сказала Козима. — И сейчас так происходит, и потом будет. Дела, которые были закрыты, ныне открываются, и все ищут какого-то прикрытия. Защищая себя, сводят счеты. Эти старые партийцы сейчас в унынии. Им обещали, что они навсегда останутся в истории. Они пошли на сделки, они приобрели себе дома и чувствуют себя теперь обманутыми. Но они рассчитывают выжить и начать сначала. Они знают: мир без них не может. Все, что от них требуется, — показать, что они слишком осведомлены. Но для этого им надо кое-чем пожертвовать. Так почему не знаменитостью, стоящей на высоком пьедестале? Он был неуязвим, таким стать помогли ему они. И им нетрудно снова его этого лишить. Он был не хуже прочих — вероятно, и не лучше. Так вы собираетесь помочь им? Вы опубликуете свою статью?»

Я на мгновение задумался. «Наверно, нет. Слишком важна его работа. Он оказал огромное влияние. Тогда погибнут и его идеи». «Я вижу, вы под впечатлением от него», — сказала Козима. «Да. Я отношусь к нему как к другу». «И ради друга вы готовы промолчать», — сказала Козима. «Если считаю это важным — да». «А если через два десятка лет кто-нибудь возьмется описывать жизнь Фрэнсиса Джея, как вы думаете, что про вас напишут? — спросила Козима. — «Он знал правду, но молчал». «Я не такая важная персона. И потом, совсем не обязательно, чтоб мир знал все». «Вы, журналист, так говорите?» — удивилась Козима. «И журнецам не чужды человеческие чувства. По крайней мере, некоторым». «Будете молчать и о других? — спросила Козима. — О Гертле, Монце, Кодичиле?» «Буду просто придерживаться книжных страниц», — ответил я. «А жизнь и преступления не имеют отношения к этим страницам?» — вопросила Козима.

Я поглядел на нее. «Не пойму, на чьей вы стороне». «Бедный Фрэнсис, — изрекла она. — Столкнулся с тем, чего понять не может. Я думаю, мир — место постранней, чем вам казалось». «Знаете что, Козима, — сказал я, — вы могли бы быть чертовски привлекательной, если бы все время не произносили таких громких фраз». «А разве я все время их произношу? — сказала Козима, и я увидел с удивлением, что она немножко покраснела. — Если вы только не имеете в виду, что я, как немка, по-английски говорю не лучшим образом». «Прошу прощения, я хотел сказать совсем не это. Я имел в виду, что у вас одни сплошные заговоры, все, по-вашему, подстроено, спланировано. Превращаете весь мир в сплошную детективную историю. Когда бы я ни говорил с вами, кругом одни мошенничества, сговоры, предательства, обманы... Я не уверен даже, был ли заговор вообще».

«Конечно, — отвечала Козима, — мир полон заговоров. Не находите ли вы, что наш послевоенный мир на самом деле часто представлял собою детективную историю? Разве вы не знаете, что когда в Восточной Европе стали открываться досье, люди везде просили, чтоб их вновь закрыли, так как слишком многим западным карьерам пришел бы конец? Какая же, по-вашему, это история?» «Я думаю, что в большей мере философская и человеческая, — сказал я, — более приближенная к истинному положению большинства вещей». «А вам известно, каково оно? — спросила Козима — Тогда, я думаю, не следовало вам так интересоваться Басло Криминале. Не задавали бы вопросов — не пришлось бы слышать неприятные ответы». «Действительно», — сказал я. «И не сидели бы сейчас со мной в «Ля Рошетт». «И это тоже верно». «И я бы не узнала о вас столько, — продолжала Козима. — Мне кажется, наши истории в конечном счете не так уж различаются».