Потом, наконец, объявили новый день выпуска, и наша подвешенная жизнь закончилась.

Было воскресенье, и отец никуда не уехал. Мы мирно позавтракали в столовой, привели себя в порядок и спустились с вещами на первый. В актовом зале толпились отъезжающие и их родители, родители сплошь мрачные и деловитые, спешащие поскорее уехать, на их фоне те родители, что вынесли с нами четырехдневную вахту, стали выглядеть бездельниками и разгильдяями, уж не знаю, отчего так получилось. Мать Викинга все убирала у него с глаз челку, хихикая, как дурочка, очки матери Кролика показались вдруг нелепо большими, нос из-под них торчал, как кнопка, на отце Гупи костюм сидел мешковато, как с чужого плеча, а мой папа непостижимым образом сделался похож на старого хиппи и даже заговорил, тягуче растягивая слова. Некоторые мамаши начали коситься на него, как на какого-нибудь бродягу, а я чуть не провалился сквозь землю, мне было стыдно и за него, и за себя, что я его стыжусь.

Я так и не понял, кто приехал за Сфинксом, но точно не его родители. Может, это был личный шофер или кто-нибудь из родственников. Самого Сфинкса этот переносчик чемодана мало интересовал, он не отходил от Русалки. Ее родители оказались пожилыми. Маленькие, во всем черном, как будто занесенные в Дом волшебным ураганом из глухой деревни. Я заметил, что они старательно пишут что-то на тетрадных листках, вернее, отец писал, а мать подсказывала. Потом они передали эти листки Русалке, а она спрятала их Сфинксу в нагрудный карман, и я понял, что у него не будет проблем с тем, чтобы отыскать Русалку в Наружности. Моего адреса он не попросил, но отец ходил за его шофером (или родственником, похожим на шофера), пока не получил от него какую-то информацию, и только после этого сказал: «Можно ехать». И мы уехали. Никаких прощальных поцелуев и объятий, потому что все уже успели попрощаться не один раз.

Человек с вороной

Никто не сказал бы, что ему приходилось легко. В кузове его грузовика было двенадцать матрасиков, короб с чистой детской одеждой и мешок с грязной, еще один – с пластмассовой посудой, магнитофон, прикрученный к борту проволокой, и одиннадцать детей, от года до трех лет. Повезло хотя бы с Крысиной феей. Она вела грузовик, пока он маялся в кузове с ребятишками, а иногда подменяла его в роли многодетной матери, давая поспать. Не слишком часто, потому что в такие моменты грузовик простаивал. Выглядела она скорее как злая фея, чем как добрая, но не была ни доброй, ни злой, она просто выполняла возложенную на нее миссию.

С детьми ему тоже повезло. Все они были умнее, чем им полагалось по возрасту, и почти все на редкость спокойны и терпеливы. Но их частенько укачивало, они хотели есть и пить, многие не умели пользоваться горшком, а умевшие иногда не могли проделать это в подпрыгивающем кузове, и, несмотря на все их старания, каждый следующий день давался ему все с большим трудом.

Тех, кто обращал внимание на это странное семейство, удивляло то, что многие дети были одногодками, не будучи близнецами, и то, что никто из них не походил на отца. Их удивляла и молодость отца, и ворона у него на плече, и черная широкополая шляпа, украшенная пожелтевшими черепками каких-то мелких зверьков.

– Должно быть, цыгане, – говорили они, морщась. – А дети, наверняка, краденые.

– Это не все мои, – объяснял он застенчиво, если его уж очень донимали вопросами. – Половина – сестрины, – и он указывал на чернобровую девушку в кабине, которая курила не переставая, выставив в окно острый локоть. На плече у нее красовалась татуировка: оскалившаяся крыса. Присмотревшись, даже самые любопытные предпочитали отойти, ни о чем не спрашивая.

Грузовик колесил вроде бы без цели, но на самом деле Крысиная фея постоянно сверялась с картой. Некоторые дома на которой были отмечены красными крестиками. К таким домам они старались подъезжать на рассвете, чтобы не потревожить соседей. Возле каждого из домов их уже ждали. Обычно мужчина и женщина, но иногда только женщины, и один единственный раз – только мужчина. После недолгих переговоров в кузове грузовика становилось одним ребенком меньше, и он уезжал так же незаметно, как приехал. Были и дома, отмеченные зелеными крестиками. К таким они подъезжали в любое время, не таясь, и забирали коробки с детским питанием.

И хотя детей становилось все меньше, с каждым днем они все больше уставали, и путешествие делалось тяжелее. Они начали путать дни, разговаривали все реже, все чаще забывали, кого из детей успели покормить, а кто остался голодным. Дважды Крысиная фея сбивалась с пути, и их дорога удлинялась на много часов.

И все-таки, отдавая последнего ребенка, он расплакался. Фея хлопнула его по спине:

– Перестань. Своих заведешь.

Она не была по-настоящему злой, но многого не понимала.

История официантки

Каждый вечер, примерно в половине девятого, когда заканчивалась ее смена, она выходила на задний дворик кафе с объедками для кошек. Распределив их по двум одноразовым бумажным тарелкам, прислонялась спиной к перилам веранды и стояла так, отдыхая или погрузившись в грезы, пока не становилось совсем темно. Кошки разгуливали вокруг, серые – невидимками, черно-белые – видимые наполовину. Она стояла, тоже наполовину видимая – белый передник и наколка, – спрятав руки под мышки, и ждала чуда. «Сумерки – трещина между мирами». Эту фразу она вычитала в какой-то книге, когда у нее еще было время читать, и хотя уже не помнила ни содержания книги, ни ее автора, фраза – одна, единственная, запомнилась.

«Трещина между мирами, – думала она, вглядываясь в сгущающиеся вокруг синие сумерки. – Здесь. Сейчас». Как только становилось слишком темно, чтобы различать очертания сиреневого куста, растущего у забора в трех шагах от веранды, она уходила. Чувствуя себя отдохнувшей и полной сил, словно за полчаса ничегонеделанья из нее выветривались и усталость, и кухонный чад, и кухонные сплетни.

За эту привычку две другие девушки из кафе прозвали ее Принцессой. Иногда, возвращаясь на кухню за своей сумкой, она слышала, как они обсуждают ее.

– Вместо того, чтобы со всех ног мчаться к ребенку, торчит на заднем дворе чуть не по часу, каждый божий день. Хорошенькая из нее мать, ничего не скажешь. Да таких и близко к детям нельзя подпускать.

– По-моему, она оттого и торчит там, что ей неохота возиться с младенцем. Уж не знаю, на кого она его оставляет, бедняжку.

Иногда к обсуждению присоединялась сменщица.

– Ох, вы не видели этого младенца! Я бы к такому тоже не спешила. Башка огромная, и полный рот зубов. Это в восемь-то месяцев! Меня от него в дрожь бросает, честное слово. Она его даже по имени не зовет. Только Толстым. А он вовсе и не толстый.

– Может, папаша у него был толстый.

– Не знаю, как насчет толщины, но наверняка, урод, если малыш в него.

– Да уж не в мать. Она хоть и в крапинку, как перепелиное яйцо, но все же не страшилище.