Мне хотелось объяснить моим корреспондентам, почему «Садовник» так глубоко повлиял на меня и как читателя, и как писателя. Некогда я прочел этот рассказ и поверил в каждое его слово, до самого конца, где до меня дошло, с чем столкнулась героиня, – а потом вернулся в начало, перечитал и на сей раз понял и тон авторского голоса, и о чем вообще мне рассказывают. Это был высший пилотаж. История об утрате и лжи и о том, что это такое – быть человеком и иметь свои тайны… этот рассказ может разбить вам сердце – то есть он это сделает неизбежно, и так оно и должно быть.

Я учился у Киплинга. По меньшей мере два моих рассказа (и вдобавок детская книга, которую я пишу прямо сейчас) никогда не увидели бы свет, если бы не он.

Киплинг писал о людях, и его персонажи выглядят очень реальными. Его фантастические рассказы леденят кровь и просветляют голову; они великолепны, они печальны – потому что люди у него дышат и мечтают. Они жили до того, как начался сюжет, а многие из них будут жить и после того, как вы прочтете последнюю строчку. Эти рассказы провоцируют реакцию, провоцируют эмоцию: как минимум, один рассказ из этого тома вызывает у меня жуткое, стоэтажное отвращение, так что мне потом кошмары снятся, – но я ни за что на свете не упустил бы шанс его прочесть. А еще, сказал бы я своим корреспондентам, Киплинг был поэтом – и певцом обездоленных в не меньшей степени, чем певцом империи.

Ничего этого я им тогда так и не сказал и жалею об этом. Зато я сказал все это вам, сейчас. Верьте сказке, а не сказочнику, как говаривал Стивен Кинг. Лучшие из сказок Киплинга находятся в первой когорте литературных произведений, вообще когда-либо написанных на английском языке. Наслаждайтесь!

Это мое предисловие к «Сказкам ужаса и фантазии» Редьярда Киплинга, под редакцией Стивена Джонса (2008).

Из дней грядущего прошлого: «Страна Слепых и другие рассказы» Герберта Уэллса

Г. Дж. Уэллс (Берти для родителей и Г. Дж. для друзей) наряду с Жюлем Верном подарил нам научно-приключенческий роман – предшественника того литературного жанра, который мы теперь знаем под именем научной фантастики. Его рассказы и протонаучные фантастические романы пережили автора: их до сих пор читают, в то время как многие его реалистические произведения, которые сам он считал куда более важными и значительными, исчезли и по большей части позабыты – возможно, именно потому, что они в значительной мере были частью своего времени. Смена эпох поглотила их. А научная фантастика, фэнтези и сказки, несмотря на весь свой поздневикторианский и эдвардианский антураж, оказались неподвластны времени.

Романы Уэллса задают модель. Безумец на острове, изготавливающий людей из животных; путешествие сквозь время и пространство… с тех пор этому всему сознательно или бессознательно подражали сотни если не тысячи авторов. Прибытие Человека-невидимки в маленькую сассекскую деревушку, его добровольное затворничество; блестящий, но незапоминающийся герой, с которым мы остаемся едва знакомы страницы эдак до сотой; откровения и объяснения бедного, сумасшедшего альбиноса Гриффина – все это не просто рассказ, но матрица, образец, рецепт для тысяч других рассказов о Том-Чего-Человечеству-Вообще-То-Не-Полагалось-Знать; рассказов, колеблющихся на грани между наукой и безумием. Уэллсовские научно-фантастические романы – это книги настолько же об идеях, насколько и о людях… а еще они – о социальных классах, хоть в метафорическом смысле (когда доктор Моро создает низший класс человекозверей в «Острове доктора Моро» или Путешественник в «Машине времени» встречает в далеком будущем изнеженный высший класс и чудовищный низший), хоть в буквальном, потому что безумец Гриффин – до мозга костей порождение низшего среднего класса.

Однако рассказы – это нечто совсем другое, нечто уникальное для Уэллса как автора.

Говорят, что золотой век научной фантастики – это когда тебе двенадцать лет. Так что можно считать (или, если угодно, оспаривать), что Уэллс писал свои рассказы для двенадцатилетних читателей – или для двенадцатилеток внутри взрослых. Его сюжеты обычно асексуальны, беспроблемны и прямолинейны.

(Личная поправка: я читал эти рассказы по большей части в одиннадцать, обнаружив толстый сборник «Научно-фантастических рассказов» Герберта Уэллса в красной обложке на полке в классе. За следующие пару лет я перечитал его несколько раз, совершенно зачарованный и «улетевший». Рассказы, вне всякого сомнения, были старыми, но ни пыльными, ни анахроничными, ни даже устаревшими не ощущались. Цветение причудливой орхидеи искренне пугало меня, а неудовлетворительная природа волшебной лавки оставила в не менее искреннем недоумении. Это было хорошо.)

Это истории об одержимости, об откровениях и открытиях. Некоторые из них лягаются, а иногда и встают на дыбы. Но по большей части это фактически репортажи очевидца, со всеми их ограничениями, но и со всей мощью. Нам снова и снова рассказывают о том, что произошло, что можно было увидеть собственными глазами, и очень мало сверх этого, а дальше оставляют делать собственные выводы. Вопросы, но не ответы. Действительно ли того человека затянуло в четвертое измерение, где он повстречал голодных тварей духовного плана? Что он на самом деле увидел? Правда ли кефалоподы-людоеды высадились на невозмутимые английские берега и принялись пировать человечьей плотью? Что такое творило обряды в океанских глубинах? Как хрустальное яйцо попало в магазин и где оно сейчас? Мы знаем исключительно то, что видели люди, и это по-своему убедительно.

Есть старое правило, что в короткой истории происходит только что-то одно. Рассказы Уэллса это подтверждают. Его стиль очень эффективен: он хорош ровно настолько, насколько нужно, без лишних украшений. И все же лучшие из них прочно застревают в памяти – именно последствиями, послевкусием.

Очень часто это истории о несбывшемся откровении. В уэллсовском мире плод древа познания остается несъеденным – не потому, что съесть его страшно или трудно, а просто от смущения и растерянности. Тайное знание или нечто не менее волшебное (секрет изготовления бриллиантов, яйцо, в котором видно жизнь на Марсе, или формула невидимости) оказывается потеряно для мира. В конце многих рассказов мир остается неизменившимся – при том, что он мог измениться, полностью и необратимо. Если одно из назначений научной фантастики – подготовить нас к переменам, рассказы Уэллса как раз и положили начало этому процессу, описанному Дарвином. Уэллс был ученым или, по крайней мере, в молодости писал и преподавал научные дисциплины, а учил его студент Дарвина, так что ни теория, ни практика науки его не пугали. Своей фантастикой Уэллс просвещал людей, воспевая перемены и одновременно предупреждая о том, что они могут значить.

Самые успешные рассказы Уэллса мы бы сейчас вообще не сочли рассказами – ну, не вполне, по крайней мере. Это журналистика и описания всяческих казусов: история о плотоядном спруте выглядит как статья из научно-популярной газеты рубежа веков, а рассказ о вооруженных ядом разумных муравьях заканчивается за пятьдесят лет до грядущего захвата ими Европы (дело, напомню, было в те комфортные времена, когда еще не существовало ни кораблей-контейнеровозов, ни реактивных самолетов). И это не слабость, не недостаток – напротив, именно в этом рассказы черпают изрядную долю своей силы и воздействия на читателя, и благодаря этому могут считаться ранними побегами научно-фантастического семейного древа: научная фантастика – это отчасти литература идей, а некоторые уэллсовские рассказы – это почти чистая идея, не испорченная ни сюжетом, ни нарративом. И все же по сегодняшним стандартам (равно как и по стандартам того времени, когда писал Уэллс) это не работает. Это не настоящие правильные рассказы, и Уэллс принял этот упрек близко к сердцу, когда писал в 1911 году предисловие к «Стране слепых и другим рассказам»: