Еще только смеркалось и жаль было терять время, но раз у Дольника такой распорядок, ничего не поделаешь, а хотелось бы понять в общих чертах работу станции. Ужинали мы уже в пустой столовой, набрав из остывших кастрюль что кому по вкусу, — там была и жареная колбаса, и рыба, и даже мелко нарезанный в тарелке лук с укропом… Стены кое-где в диковинном орнаменте и жестяных рыцарских доспехах. Причудливая люстра свисала с потолка, свет ее отблескивал в деревянной резьбе панелей — чувствовалось, народ здесь подобрался с выдумкой. Почти все орнитологи, как я уже знал, были ленинградцы, по полгода и больше жили здесь, на базе, и на полевом стационаре километрах в десяти на берегу моря, словом, далеко от дома и, видимо, старались создать себе подобие домашнего уюта.

Весь вечер за окном орали дрозды, стены были облеплены безвредным комарьем, хиропомедами, которыми дрозды обжирались перед дальним полетом. Пытаясь разговорить Марка, я напомнил ему о его диссертации, посвященной миграции птиц в ночное время, которую он делал с помощью жены, тоже орнитолога. Она жила на стационаре, а он сюда прикатил за бельем — так что мне повезло, что я его встретил.

Он уточнил со смешной осторожкой:

— Не как жена помогает, а как сотрудница. У нас тут все друг другу помощники.

У стены на полу стояла круглая, метрового диаметра, клетка, видно, недавно чиненная, рядом валялись планки, гвозди, фуганок. Из прежних скупых рассказов Марка, занимавшегося ориентацией птиц, я уже знал о его многочисленных опытах с выводками, с пролетными птицами, которые, будучи посажены в клетку в период миграции, показывали врожденное направление — в сторону гнездовий и зимовок.

Тут было все честь по чести, в этой клетке: и стартовое кольцо, и высчитанное долгими пробами оптимальное расстояние прыжка до жердочки, и географические румбы, и электромагнитные счетчики (прыжок — отметка), с которых снимаешь показания, дежуря долгими бессонными ночами. А сколько времени уходило, чтобы все это смастерить, наладить с помощью подручных материалов и собственной смекалки. Аппаратура нестандартная — все делай сам. А чего стоит вырастить птенцов, выкормить витаминными смесями, отогреть их, сбившихся в кучу на подогретой бутылке с водой. Да еще спасать их в вольерах от горностаев и диких кабанов, от коварных сов, которые, подняв переполох, бьют заметавшуюся птицу сквозь железную сетку, калечат. Порой многомесячный труд — насмарку… Начинай сызнова.

И все это для того, чтобы наконец увериться: солнце и звезды — основные ориентиры. Закрой клетку, и птица не дает точного старта. Но только ли небесные светила? Существуют ли более точные ориентиры наводки, локальные, наземные?

— Есть что-нибудь новенькое? — спросил я Марка.

— Вот завтра побеседуешь с Дольником.

Он не любил выставляться, говорить о себе, да и устал, наверное, за день на своем стационаре.

— Цыганская житуха.

— Скорее — экспедиционная. Живем как геологи, малость поудобней.

Он был дотошный мужик, любил точность даже в выражениях. Это у него шло от литературных занятий — в свободное время писал. Одну его книгу о птицах, вышедшую в Калининградском издательстве, я читал и был поражен дотоле незнакомой и такой богатой жизнью птичьего мира. Однако пора уж было спать, но Марк, привстав с койки, вдруг сказал, кивая на окно, за которым стоял птичий гам.

— Разве заснешь? Заведу-ка машину — и на стационар. Хлебнешь там воздуху, а заодно и полевой жизни… Как?

— Пожалуй.

Старенькая «Волга», смутно белевшая в темноте, долго не заводилась, однако в дороге вела себя сносно, и вскоре мы вкатили в подросший ельник, каких много сейчас на Куршской косе. То там, то здесь сквозь зеленую гущу посверкивали одинокие огоньки времянок. Людей пока немного, объяснил Марк, всего несколько человек — сезон миграции только еще на подступах.

— Ступай за мной, — сказал Марк, покидая машину.

Худощавая его фигурка в темном облегающем свитере в двух шагах была с трудом различима. Я шел на ощупь, раздвигая колючие посадки, пока не наткнулся на стенку, отливавшую прожелтью в свете дальнего фонаря. Будка — дощатый домишко, обитый изнутри портретами кинозвезд и старыми картами птичьих миграций, — выглядела весьма экзотично. В ней был столик, полочка с туалетным набором и старая ободранная тахта со спальным мешком, утепленным матрацами. Будка, по словам Марка, принадлежала научному сотруднику Владимиру Паевскому, которого вот-вот ждали из Ленинграда. Стенки подрагивали от порывов балтийского ветра, и было здесь довольно сыровато. Марк, перехватив мой взгляд, рассмеялся:

— Если вдруг появится хозяин, не вздумай морщиться, эта будка — его гордость, сам ее строил. Говори, что все прекрасно, тогда получишь еще и подушку. Постель у него пока на базе.

«Как бы хозяин вообще меня не вытурил. Забрались без спросу в чужое жилье». Мою растерянность как бы подкреплял весь вид Марка, колдовавшего с керосиновой лампой, в тусклом свете которой его смуглый облик в живописной шапке кудрей напоминал контрабандиста со старинной испанской фрески.

Ветер распахнул дверь, обдав резкой морской холодюгой.

Я представил, как мне тут ночевать, давно отвык от походной жизни, но внутренне уже смирился, в конце концов станет холодно — согреюсь: в портфеле у меня были предусмотрительно припасены термос и пачка печенья.

— До утра, — сказал на прощанье Марк. И объяснил, что кухня вот там — от порога шагов сто по тропке.

— А подъем?

— Кто когда. Каждый занят своим делом, у каждого свое расписание. А вот кольцевать всем-всем вместе. Правда, сейчас еще не сезон.

Он ушел, а я прилег на скрипнувшую пружинами тахту, прислушиваясь к тонкому позваниванию стекла под шквальными порывами ветра. Шумел ельник, постанывали сосны. И вдруг вспомнилась ночь сорок пятого, в здешних местах распутица, в которой увязли подбитые немецкие машины, одна из которых с крытым кузовом стала для меня и моего помкомвзвода Халупы пристанищем-времянкой. Это было километрах в тридцати отсюда, мы выдвигались немцам во фланг, чтобы на рассвете своими пулеметами отрезать их от моря. Так же пахло соленым промозглым ветром, по горизонту плыли огненные трассы, и вдали смутно угадывалась эта самая коса, обжитая ныне учеными.

На рассвете с боем ворвались в какой-то хуторок, не то селенье, пробираясь сквозь завалы трофейной техники. И было солнце, и уходящие вдаль баржи немногих прорвавшихся немцев, и пляжи, заваленные убитыми, и в синем разметенном ветром небе звено наших штурмовиков, летевших на косу под салютную пальбу нашей пехоты.

Должно быть, летчики тоже хотели отсалютовать, в последний раз пройдясь над засевшими на косе остатками фашистских войск. Но вдруг небо покрылось белым горохом зенитных разрывов, и самолеты один за другим, сбивая пламя, ринулись вниз, в зеленую пучину, неслышные издали всплески один за другим потрясли