Два часа ночи. Только что проснулся, и легкое подрагивание на фоне едва заметного покачивания напомнило мне, где я нахожусь. А находился я на судне, в каюте. Но где было судно? Я понял, что не знаю, что происходит с судном, а это значило, что я не знаю, что происходит со мной. Вибрации давали знать, что мы плывем, но… где плывем, как плывем?.. Поэтому я быстро оделся и вышел на палубу. А было вот что: был дождь. Шум дождя и его капли, падавшие на щеки, мокрая палуба, мокрые поручни и канаты, капли с навесов. Но мы плывем. Ни одного огонька на судне, темнота которого врезалась в темноту ночи, но эти две темноты не соединялись друг с другом, каждая была сама по себе, и не было видно воды, вообще ничего не было видно, как будто кто-то конфисковал всё, и только дождь, заполнивший собою все движение в усугубленной темноте. Наш курс был на норд-вест, а всеобъемлющая ночь сделала наше движение вместе с дождем единственной высшей идеей, зенитом всего сущего.

Я вернулся в каюту, разделся, лег и заснул. А мы всё плыли.

Среда, четыре часа дня

На небе разноцветные перистые облака, зигзаги сполохов в подвижном пространстве, вдали изливается белизна, словно врата, ведущие в иной мир. Но мы плывем. Прошли мимо монастыря Сан-Лоренцо и плывем, направо земли Энтре-Риос, налево Санта-Фе, а мы плывем.

У одного из пассажиров бинокль, в который можно рассмотреть незнакомый берег и куст, или дерево, или доску, которая вдруг, черная, выныривает из мутной воды. Сегодня я снова оказался рядом с ним, и он спросил меня:

— Хотите посмотреть?

Однако… То же самое он сказал мне вчера. Но сегодня это прозвучало иначе. Прозвучало… так, как будто он хотел сказать что-то другое, или как будто то, что он сказал, было сказано не до конца… было болезненно оборвано. Я взглянул на него, но его лицо было невозмутимым, спокойным. Плывем. В сопровождении зелени (потому что мы приблизились к берегу) потемнее, посветлее, половодье, залитое светом и поднявшееся донельзя, что кажется, вода подступила к небу, а мы плывем. Мы плыли, когда я завтракал, а когда после шахматной партии вышел на палубу, то увидел: плывем. Вода желтая, небо белесое.

Вечером того же дня. — Из-за черной изгороди тучи выглянул громадный красный фасад и отбросил поток лучей, и тогда зеркало вод перекосилось, а самые дальние архипелаги там, за перешейками, в глубине заливов, приобщились к вознесению. Солнце ударило по городу Парана, который там, наверху, разиндючился и распавлинился, и, став бастионом многоцветья, цитаделью колористики и в этой тишине и в этом торжественном спокойствии выстрелил всеми огнями, извергнув их и осыпав ими. А из вод вставал хор блеска. Но вскоре мы вышли из этого пейзажа, и теперь плывем по руслу, которое расширяется в иных местах до десяти километров; вода обильная, чтобы не сказать чрезмерная, а мы всё плывем и плывем.

На носу я встретил священника, с которым играл в шахматы.

— Плывем, — сказал я.

— Плывем, — отозвался он.

Ночь со среды на четверг

Снова встал я среди ночи, не в силах перенесть, что оно, судно, плывет без меня: я ведь не с ним, потому что не знаю, что оно плывет, как плывет… Звездность неба. Судно шло вверх, против течения, против ветра, а в ста метрах от себя я увидел поднимавшийся белой стеной высокий берег, уходивший назад, постоянно, беспрерывно, назад и назад!

Утро следующего дня

Бессильная ширь, ленивая река, воздух стоит, флажок висит, но мы с шумом разрезаем неподвижную белизну — все время вперед — и вступаем в субтропическую зону; и хоть солнца нет, стало теплее.

Подал голос промышленник из Сан-Николаса: «Погода — дрянь»… однако слова эти зазвучали как-то не так… как будто он что-то другое, да-да, что-то другое хотел… и точно такое же у меня сложилось впечатление, когда за завтраком врач из Асунсьона, политэмигрант, рассказывал о тамошних женщинах. Он говорил. Но говорил только затем (и эта мысль преследует меня), чтобы не сказать… да-да, чтобы не сказать того, что на самом деле хотел сообщить. Я взглянул на него, он как ни в чем не бывало, выражение лица благостное, сытость и довольство, и ни малейшего следа тайны. Когда же после завтрака я вышел на палубу, то понял, что во время разговора, как и во время завтрака, мы плыли… И теперь плывем… Ветер подул на меня сбоку. Мы плыли по проливу, соединяющему два океана, океан перед нами обещала безграничная белизна, океан за нами был едва ощутимой массой за отмелями, а сам пролив был географией заливов, мысов, островов, и островков, и странных таинственных разветвлений, уводивших куда-то вбок. В определенный момент мы вошли в пространство семи зеркальных озер, являвшихся семью арками мистических возвышений, каждая на своей высоте, но все парящие в поднебесье. Однако полчаса спустя все это опало и утонуло в реке, которая снова появилась и по которой мы плыли, плыли…

Вечером того же дня

Паяцы и обезьяны! Змеи, фонтаны! Попугаи и пикировки расфуфыренных фиолетовых франтов! Фонтаны и фокусы, распопугаенные и раскаленные, нанизанные на петушиные ленты, вода превратилась в щебет, а это уже зоология, орнитология!.. по которой мы, тем не менее, плывем и плывем с шумом и с неизбежной бороздой за нами.

Две женщины — библиотекарша в монисто и жена инженера — разговаривали, стоя у борта. Я не мог расслышать, но наверняка это были пустые женские разговоры, впрочем, как знать, не слишком ли пустые — говорю «слишком», а у самого в голове беспокойная идея, которая заключена в этом словечке… однако ничего там не было «слишком», все было так, как и должно было быть… и пока они говорили, все мы плыли, и я тоже плыл.

Утром следующего дня

Река бледная, шумливая, стоящая — а мы плывем.

Ночью что-то произошло, а если точнее — что-то лопнуло или что-то сломалось… собственно говоря, не знаю, что произошло, и даже, по правде говоря, ничего такого не произошло, но как раз то, что «ничего не произошло», важнее и ужаснее, чем если бы что-нибудь произошло. Вот событие: я пытался заснуть и провалился в глубокий сон (потому что в последнее время мало спал), но внезапно проснулся, пронизанный страшным, давящим беспокойством, что происходит что-то… над чем я не властен… вне меня. Я соскочил с койки, выбежал, а там, на палубе — натянутые металлические тросы, вибрации и это напряжение целого, несущегося в ночи, в молчании, в неподвижности и отсутствии источников света, это движение — единственный признак жизни. Мы плыли. И вдруг (как я уже говорил) что-то сломалось, треснула печать молчанья, и крик… крик отрывистый, громкий… раздался… Крик, которого не было! Я совершенно точно знал, что никто не кричал, но что крик был… Но, поскольку крика не было, я счел, что не было и моего испуга, и вернулся в каюту, и даже заснул. Проснувшись в полдесятого, я увидел, что мы плывем по серебристой, как рыбье брюхо, реке.

Что же все-таки произошло? В том-то все и дело, что ничего не произошло. И продолжает ничего не происходить, даже самый опытный сыщик не нашел бы ни единого следа, ничего, за что можно было бы зацепиться. Еда вкусна и обильна. Разговоры беззаботны. Все довольны. Врач парагваец поднимает пачку «Particulares», которую уронил брюнет с кустистыми бровями, а брюнет машет рукой, что, дескать, в пачке нет сигарет; в то же время ребенок пробегает и тянет за собой на веревочке маленький паровозик, а эстансьеро зовет свою жену, которая только что повязала себе на шею платок, на сходнях фотографируется молодая пара, находящаяся в свадебном путешествии. Что в том особенного? Найдется ли более обычное судно? Более банальная палуба? Но поэтому, именно поэтому мы совершенно безоружны… перед тем, что нам угрожает… мы ничего не можем предпринять, поскольку нет никаких оснований даже для самого легкого беспокойства и все будет в полном порядке… до тех пор, пока под давлением, ставшим уже невыносимым, не лопнет струна, струна, струна!