светло. Хожу я, мол, сам знашь… не молоденька… Посиди, говорит, помру я. Таисью вспомнил, покойницу, по-доброму, вас всех, вас и тех, от той, от первой-то, погибшего всё больше, а после и говорит: Евдотья, девка-то, дескать, не приедет, далеко ей из Магадану, тот, говорит, тоже не поедет, хошь и тут, близко, знаю, мол, ругань была меж нами – серчает, говорит, и не мирились, а меньшой появится, дак скажи ему, что деньги в комоде, в ящике там где-то верхнем, своих пусть не тратит… ещё жить. А я ему, тут же вот и сижу, я ему: дак очурайся-ка, помереть не опоздашь, не за кобылой по полям гоняться, ей надо – она подождёт, а приедут – и сам им скажешь. Нет, отвечат, не приедут, терпел, говорит, сколь мог. Сидел, молчал, а потом укладываться начал… ноги ему поднять подсобила, подушку поправила… и говорит: обмундировывать будешь, Евдотья, он меня всё Евдотьей звал пашто-то… обмундировывать, говорит, будешь, дак скажи Ваньке, а то и сама достань… сапоги там, в шкапу, хромовые – они-то их носить не станут, не модно, – да китель, а платок в ём, в кармане нутренном, дак не вымай, пусь, говорит, там остаётся, Тасин это. Ты уж не противься, милой, исполни волю, не чудачесво уж, поди… в уме был… через Таисью весь иссох, через неё извёл себя шибко… бок к боку мало ли прожили… Ну дак и вот, не болтай, говорю, Орест Павлович, глупости-то, чё это меня раньше собрался, моложе идь… и не мало – лет, поди, на осемь, ну на семь, мы с тобой ещё чайку попьём, говорю, с шаньгами. Напекла – опара-то стояла, – на стол румяные выставила, чай вскипятила, а будить его сунулась, дак где же, не со мной уж он – пред Богом… Ой, чё… Ты б подошёл, глянул – может, поплачешь, оно ж легче, чем держать-то…

– Я подойду, подойду, баба Дуся, подойду, – и тихо, и кому – неизвестно: – Окна запотели что-то…

– Подойди, подойди, аль выпей пока, у отца-то чё, поди, где и осталось. Тут уж не пил… последнее-то время.

– Выпью, выпью… потом. А что мне делать надо, баба Дуся? Я ведь совсем… совсем же ничего не знаю, не умею.

– А чё делать, чё теперь будешь делать, чё сделать, дак я сделаю… Мука, дрожжи есь – настряпаю, народ угостить, дак купишь, говорила, нет ли, деньги-то в комоде. Отца оммою да обряжу, дак это после уж, как домовину привезёшь…

– А так-то, ещё что-то?..

– Зеркала я закрыла, об этом ты?.. Шаль чёрную не нашла, а вроде, сдаётся мне, бытто была такая у Таисьи, вам разве кому отдала… дак там отрез лежал какой-то, сукно, уберёшь потом, когда сымать станешь, а маленькое, с которым он всё, покойничек, скоблился, в комод, под бельё сунула, помни, коли понадобится… а ты же бороду не брешь. Иконочку бы в угол да свечу, – говорит Сушиха. И глазами к нему, к Ивану. И спрашивает: – Али ты в партее?

– Нет, нет, – говорит он, – нет, баба Дуся, но у нас, сама знаешь, и божнички нет, и не было её… при отце.

– Да так, в уголок где… Богу места много не надобно – в игольном ушке храм, – говорит Суши-ха. – На стол эвон, в избе той поставишь… перед иконкою – и свечку. Я приду ещё, Бог дозволит, дак захвачу, есь образок, и свечи где-то были, из городу с церквы от Пасхи человек привозил… вот только сунула куда, найду ли?

– Но он же… – и плечом повёл в сторону дивана, – не веровал, баба Дуся.

– Да как, сыночек, не веровал, ве-е-еровал, все веруют, и даже бесы… это Дымовы вон не веруют, но у них и сомнения нет, они – Божьи дети – знают… Не веровал бы, тихо так не отошёл… искал бы всё чё-то, метался. Это что партейный, дак тока здесь, а помер – и сразу всяк глазами на восток, там не до партей… Ты сядь, милой, посиди с ём, не чужие, тосковал он по тебе… шибко, обличьем-то ты в мать, дак… Сядь, душе его угоди и свою успокой, хотя какое уж спокойство… стол эвон чё – трясётся. А я похлопочу покамест, квашню заведу да опару новую поставлю… – поднялась Сушиха, как травина, ветром которую гнёт, выросла, туда руку – на поясницу, подалась на кухню, пимами бороздя, бормочет:

– Это мне-то уж бытто пора, и чё Господь дёр-жит, согнулась, чисто клюшка, а помру-то, дак удивишься – выпрямлюсь, милой, как девка опять сделаюсь, не век же я такой была, не век и буду… беда вот – грешница большая… и чё ж, живой в могилу не полезешь, – и там уже, на кухне, за занавеской: бур-бур-бур – ещё о чём-то.

Это уж потом он:

Встал, обошёл стол и сел на стул, что Сушиха освободила. И долго не мог глаз приподнять: тяжелы веки.

Это уж потом он:

Взглянул на руки отцовские: спокойны на белой простыне, как опавшие листья в лёд плёса осеннего вмёрзшие – ладони. Сомкнул веки, перевёл глаза, открыл: улыбка на лице отца, тень её, так, будто вот только что на губной гармошке сыграл он, отец, «Милого Августина», сыграл и прищурился, звук вспоминая, – так всегда делал, «красиво» играл, душевно. Перехватило горло: тесен свитера ворот, воздуху рядом мало – весь в себя отец забрал. Слюну сглотнул: горькая… не слюна это – омег…

– Бур-бур-бур, – на кухне Сушиха…

А они идут гуськом по узенькой тропе, в снегу набитой, к Куртюмке. Впереди отец. Мать за ним. После – сестра. А он и Николай – сзади. Морозная лунная ночь. Канун года нового – это по старому стилю, тринадцатого января, значит. Оглядывается к нему брат, указывает рукой на небо и называет созвездия: Ковш, или Большая Медведица, а во-о-он, мол, Малая… А он плетётся следом, на пятки наступая брату, и думает: там, на Куртюмке, сидит серый волк, хвост в прорубь окунув, а из заснеженного ельника поглядывает на волка рыжая, лукавая лисица и посмеивается над простаком. Ловись, рыбка, мала и велика… Коромыслом его, папка, коромыслом, коромысло у тебя крепкое, нам его не поднять… И жалко волка – везде виноват, и даже там жалко, в овчарне…

Тронула за плечо Сушиха, повела лицом, указывая на стакан, что на стол рядом с ним поставила, и говорит:

– Выпей вот, нашла… отпустит сердце, сыночек, тока пока не налегай, подюжь, когда уж похоронишь…

Выпил, сморщился, рукав под нос себе