часу в девятом, я отворила окно[352] и подумала: вот если бы увидеть тебя при свете большого фонаря. Какое-то время спустя, когда я хотела послать Анри к Г[егелю][353], он сказал, что ему это больше не разрешается. Я ответила со всей серьезностью, что, видимо, у него неблагодарное сердце, если он не высказал никаких возражений против такого запрета и если он не сожалеет об нем. Но все было бесполезно, он сказал, что нужно быть послушным.

Теперь, когда все пути сообщения нам отрезаны, чем я крайне возмущена, я возлагаю надежды на того человека, которого ты присылал к нам из гостиницы.

По-моему, ты можешь, если ты это одобришь и если Синклер[354] когда-нибудь приедет сюда, попросить его (если это будет удобно и ты не предстанешь перед ним в ложном свете) навестить меня и передать для меня «Гипериона»[355], если ты его уже получил. Для меня невозможно приобрести его за деньги. И тогда я вновь получу весточку о тебе, и как же я буду ей рада! Только бы все было у тебя хорошо! — —

Со мной обходятся, как я и предвидела, очень вежливо, что ни день — то новые подарки, знаки внимания, развлечения; только от того, кто не пощадил сердце сердца моего, принять даже малейшее благодеяние — все равно что отрава, и так будет, пока будет биться и чувствовать мое сердце[356]. Ибо кто бы мог пожелать устроить себе так называемое благоденствие на крушении своего друга, а не утвердиться в своем чувстве и в своей нежности? Это чувство заставляет меня — не принуждая — жить проще, чем прежде, и с охотой ограничивать свои потребности. Эта гордость и это чувство мне дороже всех благ на земле. Боже мой! Любовь моя! Сохрани и укрепи меня. Я почти все время одна с детьми. И стараюсь стать им полезной, насколько умею.

Как часто я теперь раскаиваюсь, что в минуту расставания[357] подала тебе совет немедленно удалиться. Я так и не поняла, из какого побуждения я просила тебя об этом столь настоятельно. Но я склонна думать, что меня испугало само ощущение нашей любви, которую я осознала во время этой насильственной сцены, и гнет, который я ощутила, сделал меня слишком податливой. Как многое, думала я потом, облегчили бы мы себе в будущем, если бы наш разрыв не приобрел эту враждебную окраску; никто бы не смог тогда закрыть перед тобою двери нашего дома. Но теперь, о! скажи мне, мой добрый друг, как сделать, чтобы мы могли увидеться? Пусть до этого еще далеко. Но отказаться совсем я не в силах. Я все равно продолжаю надеяться!

Часто писать тебе я не смогу; этой возможностью я могу воспользоваться как максимум лишь однажды. Несколько строк ты получишь от меня через С[инклера]. Я думаю, что и Комедию[358] вряд ли можно будет использовать слишком часто: это сразу заметят, потому что известно, что я не хожу на дурные спектакли, а нам ведь не нужны лишние свидетели. И мне, кроме того, было бы неприятно думать, что ты в плохую погоду проделываешь такой путь. Поэтому, если ты найдешь разумным такой план, условимся так: ты будешь приходить каждый месяц в первый четверг, а при плохой погоде — в первый за ним следующий день, когда играют в Комедии, а я буду действовать соответственно.

Вот как много слов пришлось мне тебе сочинить, и как бы я хотела столь же много сказать тебе. Но не умею я выразить то, что нужно, оно спрятано глубоко на дне моего сердца. Только слезы горести могут сказать об этом и утишить боль. Ты видишь, я тщетно ищу слов! — Я очень переменилась[359], этот жестокий удар судьбы заставил меня замкнуться в себе, глубокая святая серьезность овладела всем моим существом. Только часто нападает на меня какое-то оцепенение и я ничего не осознаю, берусь за книгу — мысль вязнет и останавливается, я могу делать лишь самое необходимое, и тут я на удивление прилежна. Мое здоровье, впрочем, хорошо, только пропала бодрость духа и энергия, меня словно парализовало, все бы я сидела и ничего не делала. Мечтать бы! Но и воображение часто мне отказывает. О, конечно, все стало бы иначе, если б узнать, что вести о тебе будут доходить до меня и впереди у меня есть ориентир, есть свет надежды. Потому что только надежда держит нас при жизни. — —

Но одно остается твердо: к тебе я не переменюсь никогда.

До этого места я дописала в среду.

Пятница, утром в половине десятого

С той минуты, как я тебя вчера увидела, во мне живет лишь одно желание: говорить с тобой. Если ты не боишься и тебя не связывает ранее данное обещание, то приходи сегодня после обеда, в четверть четвертого, иди, не скрываясь, через черный ход, там дверь всегда открыта, быстро взбегай по лестнице наверх, как раньше, дверь в мою комнату будет уже отперта, дети в это время занимаются внизу в голубом салоне и не увидят тебя, если ты будешь идти по улице вдоль стены. Вильгельмина[360] сидит при М[але] в гостиной, и мы можем надеяться, что около часа нам дадут спокойно поговорить. Если ты находишь это безрассудным или имеешь какие-то основания для отказа, я обещаю отнестись к ним с уважением и сохранить постоянство. Тогда все останется как было уговорено. Меня ты найдешь всегда. Если тебя кто-нибудь увидит, ничего страшного. Разве есть что-нибудь странное в том, что люди, прожившие три года под одной крышей, проведут вместе полчаса? Противное было бы гораздо более странно.

№ 2. [Ноябрь 1798]

Я жду тебя завтра утром после 10 часов. Моли вместе со мной Гения нашей любви дать нам час покоя. Если будет нельзя, ты знаешь знак, тогда после трех. В каком томлении ожидаю я этого часа! — Спи спокойно и пусть образ мой витает над тобой. Будь стоек, я готова ко всему, и я уверена, все будет хорошо. Завтра я передам тебе длинное письмо, и ты тоже, конечно, принесешь мне что-нибудь приятное; как радостно жду я этого! — —

№ 3. Вечером. [Декабрь 1798]

Мое письмо огорчило тебя, милый! А твое доставило мне несказанную радость, сделало меня такой счастливой. В нем было столько любви! О! И сердце мое откликалось