Изуродованное восковое лицо было вылеплено с величайшим мастерством. Все эти крохотные проколы — как они походили на бесчисленные точечные ранки, испещрявшие тело той несчастной собаки! Но это было еще не все. На левой щеке жертвы угадывался некий изъян, явно не вписывавшийся в общую картину, — такое впечатление, будто скульптор пытался загладить дефект, допущенный при первой отливке. Чем пристальнее Джонс вглядывался, тем сильнее содрогался от безотчетного страха — а потом вдруг вспомнил одно обстоятельство, исполнившее душу беспредельным ужасом. Та кошмарная ночь, яростная схватка, связанный безумец — и длинная, глубокая царапина на левой щеке еще живого Роджерса…

Джонс бессильно разжал пальцы, стискивавшие медный поручень, и лишился чувств.

Орабона продолжал улыбаться.

(перевод Л. Кузнецова)

Гостиница «Оранжевая» расположена на Хай-стрит, неподалеку от железнодорожного вокзала в южноафриканском городе Блумфонтейн. В воскресенье, 24 января 1932 года, там, в одном из номеров четвертого этажа, сидели, трепеща от ужаса, четверо мужчин. Одним из них был Джордж К. Титтеридж, хозяин гостиницы; вторым — констебль Ян Де Витт из Главного полицейского управления; третьим — Иоганнес Богарт, местный следователь по уголовным делам; четвертым и, по всей видимости, более других сохранившим самообладание, был доктор Корнелиус Ван Кёлен, медицинский эксперт при следователе.

На полу, в очевидном несоответствии с душным летним зноем, лежало холодное мертвое тело — но не оно наводило ужас на этих четверых людей. Взгляды их блуждали попеременно от стола, где в странном сочетании были разложены несколько вещей, к потолку над их головами, по гладкой белизне которого были в несколько рядов выведены огромные, неровные, как бы шатающиеся из стороны в сторону каракули. Доктор Кёлен то и дело искоса поглядывал на небольшую, в потертом кожаном переплете, записную книжку, которую держал в левой руке. Страх, охвативший этих людей, казалось, в равной степени исходил от записной книжки, каракуль на потолке и необычного вида мертвой мухи, плавающей в бутыли аммиака. Кроме нее на столе наличествовали открытая чернильница, перо, стопка бумаги, черный чемоданчик врача, бутыль с соляной кислотой, а также стакан, на четверть с небольшим наполненный густым раствором марганцовки.

Книжка в потертом кожаном переплете принадлежала лежавшему на полу мертвецу — из нее только что выяснилось, что оставленная им в гостиничном журнале запись «Фредерик Н. Мейсон, горное оборудование, Торонто, Канада» была от начала до конца фальшивой. Подобным же образом выяснились и иные, по-настоящему жуткие обстоятельства; но сверх того должно было обнаружиться и еще многое, куда более ужасное, на что указывали факты, никак не прояснявшие, а, напротив, совершенно запутывавшие дело. Смутные, мрачные подозрения собравшихся питались гибелью нескольких людей, связанной с темными секретами дремучей Африки, что заставляло их зябко поеживаться даже в эту иссушающую летнюю жару.

Книжка была невелика по объему. Первые записи в ней были сделаны прекрасным почерком, но с каждой страницей они становились все более неровными, а к концу — и вовсе лихорадочными. Поначалу они вносились отрывочно, время от времени, но позже почти ежедневно. Едва ли их можно было назвать дневником, ибо они отражали лишь одну сторону деятельности автора. Имя мертвого человека доктор Кёлен признал сразу, как только бросил взгляд на первый лист, — то был выдающийся представитель его же собственной профессии, с давних пор тесно связанный с жизнью Африки. Однако уже в следующий момент он с ужасом вспомнил, что это имя сопряжено с подлым преступлением, сообщениями о котором около четырех месяцев тому назад полнились газеты, но которое так и не получило должного воздаяния. Чем дальше бежали его глаза по строчкам, тем глубже пронизывали его отвращение и панический ужас.

Вот, в кратком изложении, тот текст, который доктор Кёлен читал вслух в этой зловещей и становящейся все более отвратительной комнате, в то время как остальные трое мужчин ерзали на своих стульях, тяжело дыша и бросая взгляды на потолок, на стол, на мертвое тело и друг на друга.

ДНЕВНИК ТОМАСА СЛОУЭНУАЙТА,

ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ,

раскрывающий обстоятельства наказания Генри Сарджента Мура, доктора философии из Бруклина, г. Нью-Йорк, профессора биологии беспозвоночных в Колумбийском университете, г. Нью-Йорк, что в штате Нью-Йорк. Предназначен для прочтения после моей смерти, а ныне доставляет мне удовлетворение предстоящей оглаской факта свершения мести, каковое иначе никогда не будет вменено мне в вину, даже если окажется успешным.

5 января 1929 года. Я окончательно решился убить доктора Генри Мура, а один недавний случай натолкнул меня на мысль, как это сделать. Отныне буду придерживаться последовательного плана действий, и отсюда берет начало данный дневник.

Едва ли нужно вновь подробно излагать обстоятельства, приведшие меня на этот путь, — заинтересованной части публики уже известны основные факты. Я родился в Трентоне, штат Нью-Джерси, 12 апреля 1885 года, в семье доктора Пола Слоуэнуайта, жившего прежде в Претории, Трансвааль, Южная Африка. Занявшись по семейной традиции медициной, я сначала учился у отца (умершего в 1916 году во время моей службы во Франции в Южноафриканском полку), специализируясь на африканских типах лихорадки, а после окончания Колумбийского университета посвятил много времени исследованиям, заставившим меня предпринять путешествие от Дурбана, провинция Наталь, до самого экватора.

В Момбасе я выстроил новую теорию путей передачи и развития перемежающейся лихорадки, в чем мне лишь немного помогли записи сэра Нормана Слоуна, одного покойного врача, состоявшего на государственной службе, найденные мною после того, как я поселился в его доме. Опубликовав результаты своих исследований, я тут же сделался знаменитым специалистом в этой области. Мне намекнули на возможность занять едва ли не высший пост в южноафриканской системе здравоохранения и даже, в случае принятия британского подданства, получить дворянство; само собой, я тут же предпринял необходимые шаги.

Тогда-то и случилось то, что теперь побуждает меня убить Генри Мура. Этот человек, мой одноклассник и близкий друг в годы моего пребывания в Америке и Африке, вознамерился лишить всяких оснований мои претензии на создание собственной теории, во всеуслышание утверждая, что сэр Норман Слоун предвосхитил меня во многих существенных деталях и что я, скорее всего, обнаружил в доме покойного гораздо больше рукописей, нежели заявил об этом в свое время. Дабы подтвердить это абсурдное обвинение, он предал гласности несколько писем от сэра Нормана, в которых якобы на деле доказывалось, что старый ученый ушел намного дальше меня в исследованиях и, не будь его смерть столь внезапной, вскоре опубликовал бы их результаты. Это, с известным чувством сожаления, я бы еще мог допустить. Но чего я не в силах простить Муру, так это завистливого подозрения, будто бы я выкрал всю теорию целиком из бумаг сэра Нормана. Британское правительство, проявив понятное благоразумие, игнорировало эту гнусную клевету, но все же воздержалось от утверждения меня на посту, ранее мне обещанном, и отказало в дворянстве на том основании, что теория, предложенная, без сомнения, мной, тем не менее отнюдь не нова.