Линнет закрыла глаза и на миг представила себе, какой бы могла быть ее жизнь в течение всех этих долгих, скучных, одиноких лет, если бы мать не оттолкнула Томаса? Но разве в этом была виновата только ее мать? Почему она не нашла в себе мужества вернуться в Суоллоусдейл раньше, намного раньше, а не только сейчас? Но зачем думать о прошлом, сейчас следует думать о будущем, только о нем. Но вот вопрос: если у них общее будущее?

— А эта Марджори… — робко и тихо произнесла Линнет, — ты любил ее?

Отпрянув назад, Томас честно и прямо посмотрел ей в глаза:

— Клянусь тебе всем самым дорогим, что у меня есть, ты единственная женщина, которую я когда-либо любил.

Линнет всхлипнула, ей тоже хотелось сказать, что он не только был, но есть и будет ее единственным любимым мужчиной, но рыдания сдавили ей горло, и она не могла вымолвить ни слова.

— Я все время думал о тебе, тосковал без тебя, нуждался в тебе и любил тебя, как в первые дни нашей семейной жизни. Я знаю, что не достоин тебя. Ты никогда не простишь меня, а я никогда не прощу себя за то…

— Остановись, — прервала она его сбивчивую речь. Линнет устала от обвинений, упреков, чувства вины и обиды, горечи и злобы. Да, они оба наделали много ошибок, да, они заставили друг друга страдать. Но благодаря какому-то чуду они по-прежнему любили друг друга. Самой большой ошибкой в их нынешнем положении, самой непростительной и глупой ошибкой было бы продолжать жить порознь, не вместе.

Она встала на цыпочки, обвила его шею руками и, закрыв глаза, поцеловала его. Линнет повиновалась безошибочным велениям женского инстинкта. В его объятиях, в его руках она чувствовала себя дома. Почти забытое ощущение тихого блаженства овладело ею.

Томас замер, ошеломленный поцелуем. Он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть этот чудесный миг. Долгие годы разлуки отучили его от надежды, что когда-нибудь он будет вот так держать ее в своих руках и целоваться…

Ее нежность пробудила в нем ответную нежность, но прежнее чувство вины сдерживало его порыв. Он попытался отодвинуться, но Линнет, почувствовав его намерение, еще крепче прижалась к нему.

— Неужели я перестала быть желанной для тебя? — смущенно проговорила она.

— Как ты можешь так думать? — возразил он. — Но…

— Что за «но»? — обиделась она, и молния блеснула в ее серых глазах.

Все внутри него кричало, взывало — действуй решительно, бери, раз дают, держи ее крепче, так, чтобы у нее не возникло даже мысли уйти от него опять. Но он колебался, смущенный, неуверенный, боясь что-то испортить, оттолкнуть ее своей неловкостью или грубостью в зависимости от того, как она истолкует его действия.

— Ты действительно этого хочешь? — Его вопрос прозвучал несколько неуместно. — Ты в самом деле любишь меня? — Томас с трудом проглотил комок, подкативший к его горлу. — Я не хочу отпускать тебя. Я не могу без тебя…

Он осекся, но Линнет была рядом — чуткая, все понимающая, любящая. Она прижалась к нему, горя от желания, и тогда, более ничем не сдерживаемый, он принялся осыпать ее поцелуями. Жаркая волна пробежала по его жилам и затуманила его сознание.

Линнет сладострастно застонала, когда его жадные, отвыкшие от ласк руки принялись гладить ее грудь через платье.

— Томас, боже, как долго я ждала тебя.

— Я тоже так долго ждал тебя, любимая. Я так хочу тебя.

— Прямо здесь? — Ее нетерпение вырвалось наружу.

— Здесь. — При этом Томас неуверенно пожал плечами, тем самым давая возможность отступить.

Но Линнет уже ничто не могло удержать. Она решительно тряхнула головой и тут же спросила:

— Ты не забыл о Диане и Генри?

Томас быстро подошел к одной двери, защелкнул задвижку, затем пересек комнату и задвинул засов на другой двери.

— У них и без нас много проблем, с которыми им придется разобраться, — успокоил он ее, опять беря за руки.

— А еще… Клер?

— Забудь о ней. — Он поцеловал ее и принялся расстегивать на ней платье.

— Но я хочу поближе познакомиться с твоей дочерью. Она ведь твоя плоть и…

— Тише, сейчас не стоит говорить об этом. Ты самая удивительная и прекрасная женщина на свете.

Ответом стала лучезарная улыбка Линнет, а в ее глазах заплясали радостные искорки.

— Я люблю тебя.

Ее признание и смягчило его внутреннюю незажившую рану. Томас смотрел на нее и видел одновременно юную девушку, которой он подарил свое сердце, и зрелую женщину, сумевшую сохранить, удержать его любовь вопреки всем досадным помехам, возникшим на их пути.

Более того, она сама стала его сердцем, его единственным родным домом, где ему было спокойно и хорошо.

— Но не так сильно, как я тебя, — ласково возразил он. — Я буду любить тебя всегда, но даже это признание не в силах вместить всей силы и глубины моей любви.

Его неподдельная искренность тронула Линнет до глубины души, и в знак благодарности она нежно поцеловала его.

— Ты правильно сказал, Томас. Всегда. Ты угадал мое самое заветное желание. Любить всегда. Тебя одного.

Быть всегда. С ней, с Линнет.

Да, он будет любить ее всегда, каждую минуту, каждый час, и поэтому он не собирался откладывать на потом их любовь — ни на секунду, ни на миг.

«Будьте терпеливы друг к другу. Ваши семейные отношения будут развиваться, расти, и вы будете изменяться и расти вместе с ними. Качества жены, которые раньше приводили тебя в восторг, со временем, вполне вероятно, станут тебя раздражать и сводить с ума. Но в тот момент, когда ты почувствуешь, что еще немного, и ты начнешь рвать на себе волосы, вспомни о том, что ты чувствовал в день своего венчания. Семейная жизнь поначалу кажется безоблачной и не требующей никаких усилий, но поверь мне, за ней следует ухаживать так же, как за драгоценным цветком. Если брак будет доставлять тебе хотя бы половину того удовольствия, которое он доставляет мне, ты будешь очень счастливым человеком».

Из письма виконта Уэстона сыну Генри Уэстону.

Когда Генри влетел на своей лошади на подъездную аллею к Суоллоусдейлу, он невольно притормозил, готовясь к встрече с женой. Могло так быть, что Диана уже уехала, но после минутного размышления он отбросил эту мысль. Заполучив к себе дочь, Мерриуэзер не отпустил бы ее так легко.

Обогнув площадку для выезда лошадей, он подъехал к конюшне. Разумеется, Кингсли был тут. Он беседовал о чем-то с конюхом на целый фут ниже его.

— Кингсли, — окликнул его Генри, — этот жеребец, на котором я прискакал сюда, несмотря на его заурядный вид, отныне желанный конь на моей конюшне. Проследи за тем, чтобы его как следует накормили и почистили.

Кингсли взял лошадь за поводья и проворчал: