Обида за мать и полное неприятие папаши сделали свое дело. Когда он приходил к ним, они злобно цыкали и отпускали пошлые шуточки. Анатолий Васильевич расстраивался до слез и пытался с ними заигрывать. На что получал, разумеется, жесткий отпор.

Когда пацаны выкатывались за дверь, не желая наблюдать все эти «тити-мити», он жаловался Катерине на их грубость. Она шмякала на стол бутылку и коротко бросала:

– Безотцовщина! – прекращая этим все дальнейшие прения.

Анатолий Васильевич выпивал рюмочку, вытирал скупую мужскую слезу и переключался на другие темы – что напрасно душу травить?

Они вспоминали с Катериной молодость и свою пылкую любовь. А там, поверьте, было много, как ни странно, хорошего!

Катерина на судьбу не роптала – родила по любви и в любви прожила. Толик ее не бросил и, хоть его пассии были уже посвежее и помоложе, к прежней подруге захаживал и телом ее немолодым не брезговал.

А что у других, у замужних? Мужики – без слез не взглянешь, водкой по горло наливаются, баб своих матерят и руку на них поднимают. Вот и смотри на это с утра до вечера и жди, когда огребешь!

А тут – все культурно, со вкусом. От детей своих Толик никогда не отказывался, в метрике записан отец, денег, правда, почти не давал – да и откуда у него деньги? Человек он честный и бескорыстный. К ней всегда с почетом и уважением – Катя, Катя…

Ни одного грубого слова! Только ласка. Прижмет в коридоре и за задницу щиплет. Пустячок, а приятно!

На Восьмое марта всегда с пастилой и мимозой, а в букете открытка: «Спасибо, Катя, за пережитые чувства!»

Ну? И какая женщина от этого откажется? К тому же немолодая. А ведь ходит! Раз в две недели – как отче наш! А ей больше и не надо – силы не те, да и страсть поутихла.

А что не женился – так она его давно простила. Холостяк по натуре, куда деваться…

Молодые его окрутить не могут, что говорить! Так что Катерине совсем не обидно.

Лариса Ивановна была женщиной строгой и даже принципиальной – завуч в школе, ноблес оближ, положение, как говорится, обязывает!

Женщиной она была видной – высокая, крутобедрая, грудастая. Юбка в обтяжку, блестящий и жесткий капрон. Душное облако духов и высокий начес. Боялись ее и ученики, и родители.

Не боялась только дочка Алена – тот еще фрукт! Алена была красавица и отличница. Красавица – в папу, отличница – в маму. Но вот папу своего, Анатолия Васильевича Ружкина, «папашку», Алена, увы, тоже не уважала.

Так и говорила про него – чмо. Мать свою не понимала – ну, что она нашла в этом уроде?

Нищий, пьющий, гулящий. Понятно – когда-то был дикий красавчик! Но что, как говорится, с того? А за то, что на матери не женился, у Алены была на него жгучая обида.

У нее – да, а у матери, видимо, нет. Вот чудеса! И ждет она его по-прежнему, выглядывая в окно. И стол накрывает: салатики, селедочка – прям как на Новый год! И причепуривается, словно на первое свидание. Духами так обольется, хоть нос затыкай!

И все мимо зеркала, мимо зеркала… Дура, ей-богу! Вот она, Алена, с таким вот чмом – да ни за что на свете и ни за какие деньги!

Когда папаша заходил в квартиру, Алена корчила лучшую из своих презрительных рожиц и обиженно надувала губы.

Папаша задавал дурацкие вопросы про школу и просил показать дневник. Алена смотрела на мать, и та делала «зверские» глаза. Дневник приходилось предъявлять.

Папаша надевал очки, листал дневник и начинал умиляться. Потом доставал из кармана шоколадку и, шмыгая носом от умиления, протягивал дочери. Словно это была не шоколадка, а золотые сережки.

Алена шоколадку брала, делала книксен и, боясь смотреть на мать, снова корчила рожу.

Потом собирала вещички и отправлялась к бабуле – маман уже нервно посматривала на часы.

На улице Алену душили злые и обидные слезы – ах, лучше бы ее отец был летчиком и разбился на задании! Или моряком, утонувшим при крушении корабля.

А Лариса Ивановна, покачивая красивыми бедрами, склонялась над Толиком, подкладывая ему салатик «мимоза» и дразня приоткрытым и пышным бюстом.

Они торопливо ужинали, выпивали бутылку шампанского, и Анатолий Васильевич благодарил «дорогую Лару» за прекрасную дочь.

«Дорогая Лара» снова нервно смотрела на часы и торопливо принималась убирать со стола.

Что ее ждет впереди, знала только она. И больше никто на свете – ни ее мать, ни подруги, ни, разумеется, Алена.

Потому что дело касалось личной, можно сказать, интимной жизни.

А личная жизнь ее заключалась в том, что каждый раз, ах, каждый раз! – в каждую их совместную ночь она переживала восхитительные моменты трепета, любви и полнейшего, через край просто, женского счастья.

Анатолий Васильевич был непревзойденным любовником и восхитительным мужчиной! А Лариса Ивановна была женщиной страстной и… очень страстной!

Нет, конечно, что греха таить, пару раз она пыталась найти ему замену – обижаясь на его холостяцкие замашки и нежелание идти в загс. Но все попытки завершались крахом – ни один мужчина не мог сделать ее счастливой, ни один!

Все они были лишь жалкий суррогат и подделка. Никто не говорил ей таких головокружительных, волшебных слов. Никто не придумывал такие милые, такие смешные, немного дурацкие прозвища.

Никто так не восхвалял ее ноги и грудь. И никто не думал в тот самый-самый жгучий момент о ней так, как думал он.

Помаявшись, она решила – так, значит, так. Значит, такая судьба! В конце концов, варить мужу борщи, стирать носки и выносить его занудство – не такая уж и завидная доля. А у нее дочка от любимого человека и щемящая радость от нечастых, но таких теплых встреч!

У нее – всегда праздник. Всегда Новый год. И черт с ним, с законным браком. Как говорится, хорошую вещь браком не назовут!

Подумала и смирилась. А что до Алены… Строптивая, да. Непокорная. Но сегодня эта Алена рядом, а завтра улетит замуж, и только ее и видели! А любимый Толик останется при ней. В этом она была почти уверена.

Третья подруга Анатолия Васильевича жила, слава богу, в соседнем поселке. И то счастье – Катерина и Ларочка друг с другом давно смирились и даже хмуро кивали друг другу при встрече.

А вот Альфия… Альфия была строгой. Требовала, чтобы он навещал ее и сына два раза в неделю. Он и старался.

Еще у Альфии был отец. Вот тот смотрел на Ружкина как волк на овцу. Стоял на крыльце, тянул «Беломор» и щурил злые глаза.

За стол с ним не садился – презирал. Вечером, в саду, когда Анатолий Васильевич торопился «до ветру», папаша железной дланью больно хватал его за локоть и грозно вопрошал:

– Когда? Когда с Алфиюшкой пойдешь и запишешься?

Анатолий Васильевич начинал что-то вяло и невразумительно мямлить, оправдываться и все пытался вырвать зудевшую руку.