Лени кое-как выбралась из фургона, заковыляла, радуясь, что мама ее поддерживает, пока они идут по высокой траве. Козы заблеяли, столпились у проволочной сетки.

В грязные, густо усеянные пылинками окна дома лился маслянистый свет августовского солнца.

В гостиной ни пятнышка. Ни осколков стекла, ни фонарей на полу, ни перевернутых стульев. Ни следа того, что здесь происходило.

И пахнет вкусно, жареным мясом. Лени учуяла запах, и в ту же минуту из спальни вышел папа.

Мама ахнула.

Лени ничего не почувствовала и, уж конечно, не удивилась.

Он стоял и смотрел на них. Длинные волосы собраны в изогнутый хвост, лицо в синяках, чуть опухшее. Под глазом фингал. Одежда та же, в какой Лени видела его в последний раз, на шее засохшие пятнышки крови.

— Т-тебя выпустили, — пробормотала мама.

— Ты же не стала писать заявление, — ответил он.

Мама покраснела. На Лени не взглянула.

Он двинулся к маме:

— Потому что ты меня любишь и знаешь, что я не нарочно. Ты знаешь, что я раскаиваюсь. Такого больше не повторится, — пообещал он и протянул ей руку.

Лени не знала, что двигало мамой — страх, любовь, привычка, а может, ядовитая смесь всех этих чувств, но она тоже протянула ему руку. Ее бледные пальцы переплелись с его грязными, обхватили их.

Он обнял маму так крепко, словно боялся, что их унесет в разные стороны. Когда они наконец разжали объятия, он повернулся к Лени:

— Я слышал, он не жилец. Жаль.

Жаль.

В эту минуту что-то сдвинулось у Лени в душе, точно от землетрясения; перемена эта была стремительной, неудержимой, резкой, как ледоход, и так же изменила пейзаж. Она больше не боялась этого человека. А если и боялась, то где-то в глубине души, так что даже сама этого не сознавала. Сейчас она чувствовала к нему лишь ненависть.

— Лени? — Он нахмурился. — Мне жаль. Скажи что-нибудь.

Она видела, как повлияло на него ее молчание, как разнесло вдребезги его уверенность, и тут же решила: отныне она никогда не будет разговаривать с отцом. Мама, если хочет, пусть возвращается к нему, таясь от всех, пусть снова вплетается в этот чудовищный клубок, в который превратилась их семья. Лени же уедет при первой же возможности. Как только Мэтью станет лучше. Если маме нравится так жить — ради бога. А Лени уедет.

Как только Мэтью поправится.

— Лени? — робко окликнула мама. Ее тоже озадачила и напугала совершившаяся в Лени перемена. Она почувствовала, как нарастающее в дочери чувство крошит континенты их прошлого.

Лени прошла мимо них обоих, неуклюже залезла по лестнице на чердак и забралась в постель.

* * *

Милый Мэтью,

Прежде я и не знала, что горе растягивает тебя, как старый мокрый свитер. Минута, что проходит без известий от тебя, без надежды получить от тебя весточку, кажется днем, а день — месяцем. Как же мне хочется верить, что однажды ты сядешь и скажешь, что ужасно проголодался, спустишь ноги с кровати, оденешься и приедешь за мной, может, отвезешь меня в тот ваш охотничий домик, мы зароемся в шкуры и снова будем любить друг друга. Такая вот огромная мечта. Как ни странно, она ранит куда меньше, чем крошечная мечта о том, чтобы ты просто открыл глаза.

Это я виновата в том, что с нами случилось. Встреча со мной сломала тебе жизнь. С этим никто спорить не станет. Все из-за меня и моей чокнутой семейки, моего отца, который хотел тебя убить за то, что ты меня любишь, и бьет маму только за то, что она об этом знала.

Я так его ненавижу, что эта ненависть, как яд, выжигает меня изнутри. Каждый раз, как я его вижу, во мне словно что-то каменеет. Даже страшно делается, как сильно я его ненавижу. С тех пор как мы вернулись домой, я с ним не разговариваю.

И ему это явно не нравится.

Если честно, я сама не знаю, что делать со всеми этими чувствами. С яростью, отчаянием и тоской. Я и подумать не могла, что бывает так плохо!

Чувства мои не находят выхода, и отключить их я тоже не могу. Каждый вечер в семь часов слушаю радио. Вчера твой папа рассказывал о твоем состоянии. Я знаю, что ты вышел из комы, тебя не парализовало, я стараюсь радоваться и этому, но ведь этого мало. Я знаю, что ты не ходишь, не говоришь и что твой мозг, скорее всего, не восстановится. Так сказали медсестры.

Но мои чувства к тебе от этого не изменятся. Я тебя люблю.

Я здесь. И жду тебя. Я хочу, чтобы ты это знал. Я буду ждать тебя вечно.

Лени

* * *

Лени сидела на носу рыбацкой плоскодонки и, наклонившись, шевелила пальцем в прохладной воде, глядя, как разбегаются круги и рябь. Гипс на другой ее руке казался на фоне грязных джинсов еще белее. Из-за сломанных ребер каждый вдох отдавался болью.

Родители о чем-то негромко переговаривались. Мама закрывала ведерко, полное серебристой рыбы, папа заводил мотор.

Мотор завелся, и лодка стремительно заскользила по воде: они возвращались домой.

На берегу лодка ткнулась носом в гальку и песок с таким хрустом, словно колбаса заскворчала на раскаленной чугунной сковороде. Лени спрыгнула в воду, доходившую ей до щиколоток, схватила здоровой рукой потрепанный швартов и вытянула плоскодонку на берег. Привязала к валявшейся на песке огромной коряге без сучьев и вернулась за металлической сетью, с которой капала вода.

— Вот так кижуча мама поймала, — сказал папа. — Она сегодня у нас победитель.

Лени его проигнорировала. Повесила на плечо сумку с рыболовными снастями и медленно двинулась к лестнице.

Поднявшись на двор, убрала снасти и пошла проверить, есть ли у животных вода в поилках. Накормила коз и кур, перемешала компост в баке и принялась носить с реки воду. С одной лишь здоровой рукой времени это отняло больше обычного. Лени, как могла, оттягивала момент, но в конце концов все равно пришлось вернуться в дом.

Мама на кухне готовила ужин: на домашнем сливочном масле с травами жарила свежепойманного кижуча, на консервированном лосином жире — стручковую фасоль, нарезала салат из помидоров и латука, только что с грядки.

Лени накрыла на стол и села.

Папа уселся напротив. Она не взглянула на него, но услышала, как стукнули ножки стула о деревянный пол, как скрипнуло сиденье. Уловила знакомую смесь пота, рыбы и табака.

— Может, завтра сгоняем в Беар-Коув за черникой? Ты же так ее любишь.

Лени не подняла глаз.

Подошла мама с оловянной миской жареной до хруста рыбы и стручковой фасоли. Замялась было, а потом поставила миску на середину стола возле банки из-под супа, в которой вяли цветы.

— Твое любимое, — сказала мама Лени.