Вместо того чтобы стать мягким подбрюшием КПК, история, напротив, оказалась прикрыта броневыми листами и превратилась в таран внешней и внутренней политики КНР, средством подъема масс на поддержку правительства. Регулярные воинственные проповеди, которые Китай читает Японии насчет необходимости придерживаться «правильного взгляда на историю» и заняться столь же глубоким самокопанием, как и послевоенная Германия, доказали свою эффективность: с их помощью удалось разжечь гнев молодежи на «заморских чертей». «Япония сознательно подтасовывает исторические факты, отрицает саму оккупацию [Китая], белой краской замазывает свои преступления — вот почему она стала беспрецедентным изгоем во всей Азии, — заявила «Жэньминь жибао» в 2005 г., в период крупномасштабных уличных протестов против Японии. — Если Япония и впрямь хочет стать «нормальной страной», ей не помешало бы поучиться у Германии, которая посмотрела в собственное прошлое как в зеркало».

Обиды Китая на Японию основаны на памяти о подлинных преступлениях, к тому же масла в огонь подливают уродливые и назойливые выступления токийских реваншистов. Аналогичным образом «столетие унижения», выжженное в умах молодежи на школьных уроках истории, основано на реальных событиях дипломатии канонерок, вооруженных вторжений, расовой дискриминации и колониальной аннексии, которые делают мало чести Западу. Однако китайские нравоучения в адрес Японии и других стран нелегко воспринимать всерьез до тех пор, пока гражданам КНР отказано в праве проводить критический разбор истории самой компартии. КПК не любит, когда «зерцало истории» подносят к ее собственной физиономии.

Партия безжалостно реагирует на любые предположения, что ее вердикт по основным политическим конфликтам может быть пересмотрен. Военный хирург Цзян Яньюн, превозносимый многими китайцами за отвагу при разоблачении заговора секретности вокруг атипичной пневмонии, более года провел под стражей, когда в печать просочилось его письмо с резким отзывом о разгоне пекинских демонстрантов в 1989 г. Самая едкая часть письма намекала, что два ныне покойных высших лидера, поддержавших применение военной силы, а именно Ян Шанькунь и Чэнь Юнь, в частной беседе сказали этому врачу, будто намечен пересмотр официального вердикта по упомянутым событиям. В Китае такие новости подобны электрическому разряду. Пересмотр истории не означает простое переписывание школьных учебников; речь идет о тектоническом сдвиге всего политического ландшафта. Многие семьи, из которых состоит партийная аристократия, непосредственно и лично заинтересованы в том, чтобы укреплялась официальная версия трагедии.

Приведем два примера: пересмотр трактовки «тяньаньмэньского инцидента» напрямую угрожает власти, престижу и богатству семей Дэн Сяопина и Ли Пена, которые лично объявили введение военного положения в 1989 г. И если можно призвать к ответу вождей, то в каком положении окажутся должностные лица с полудиктаторскими замашками на местном уровне? Получается, им тоже разрешено предъявить счет? Переписывание партийных вердиктов истории влечет такие же смертельные угрозы для системы, как и допуск независимых органов к расследованию коррупции. Стоит только начать этот процесс, еще неизвестно, куда он заведет. Вернее, непонятно, как его остановить. Партия желает контролировать не только правительство и общество Китая. По веским политическим причинам КПК вынуждена управлять официальной историей страны, в противном случае вскрывшиеся факты могут поглотить и всю партию.

Собирая материалы для «Надгробия», Ян тоже бросил вызов системе, хотя и заявил, что не ставит себе целью свалить КПК. Как сам Ян, так и его помощники были членами партии и в той или иной степени всю жизнь стояли у нее на довольствии. Вот почему Ян с такой тревогой читал рецензии, которые предрекали падение КПК вследствие обнародования фактов о прошлом. «Это меня очень сильно обеспокоило», — признался он. Цель Яна заключалась не в том, чтобы КПК еще плотнее сомкнула кольцо контроля, а напротив, чтобы она его ослабила. По большому счету, историческая правда не только играет ключевую роль в выживании партии, но и важна для укрепления легитимности притязаний Китая на роль великой державы. «Китай не сможет стать сверхдержавой, если будет подавляться историческая правда, — говорит Ян. — Вот почему я заявляю, что страна, не осмеливающаяся взглянуть в лицо своему прошлому, не имеет будущего. Чтобы идти вперед, партия должна сбросить это бремя».

Единственное серьезное бремя на плечах партии — это сам Великий Кормчий. Крупнейшие битвы в «войнах за историю Китая» неизменно велись за обязательство коммунистов защищать облик Мао Цзэдуна, который до сих пор остается универсальным символом КПК и нации.

Когда я спросил Ли Жуя, что он думает о Мао Цзэдуне, который на протяжении четырех десятилетий был то его наставником, то обвинителем и тюремщиком, Жуй хмыкнул и ответил в характерной для себя лаконичной манере: «Первое впечатление? Я подумал, что вот он, истинный вождь компартии». Ли родился в 1917 г., в эпоху первой китайской революции, в промежутке между падением последней династии Цин и зарождением современного националистического движения. Мать вынудила его с головой окунуться в реалии нового Китая, настояв на том, чтобы ее единственный сын воспитывался за пределами феодальной деревни в провинции Хунань и посещал западную школу. Уже в подростковом возрасте Ли был в первых рядах протестующих против местных военных диктаторов. В университете он загорелся идеей борьбы против японских оккупантов и нажил конфликт с чанкайшистами, которые и дали ему вкусить тюремной жизни — посадили в 1936 г. за хранение марксистской литературы. Националисты толкнули юношу в объятия коммунистов и Мао, который бетонировал свою руководящую позицию в Яньани (провинция Шаньси), где они и встретились в 1939 г. Вскоре Ли — а за ним и остальной Китай — узнали, что такое «истинный вождь коммунистической партии».

Мы познакомились в 2003 г. Ли, сухонький, подвижный 86-летний старичок с лохматой седой шевелюрой и блестящими глазами, восседал, словно маг и волшебник, в своем любимом кресле, искрился энергией и не лез за словом в карман. Стены его аккуратной квартирки были украшены крупными алыми иероглифами. Эти надписи, появившиеся по случаю недавнего дня рождения, желали ему долголетия (дословно: «жизни, долгой, как южная гора»). Откровенность Ли обезоруживала до неловкости. Кстати, подобные чувства — не редкость для журналиста, работающего в Китае. Когда интервьюируемый раскрывается и начинает критиковать КПК, репортера охватывает профессиональный азарт. Но чисто по-человечески он опасается за судьбу своего визави.

Пекинский адрес Ли сам по себе — признак того, что этот человек на собственной шкуре испытал смертельно опасные пертурбации маоистской политики. Ли жил в квартале, известном как «Дом министров». Этот комплекс на широком проспекте, напоминающем Лос-Анджелес (разве что без пальм), зарезервирован для отставных кадровых работников и членов их семей. Поселиться здесь значит закончить карьеру партийным фаворитом. Головокружительный жизненный путь Ли привел его на пост замначальника Орготдела ЦК КПК, который он занимал в течение двух лет, с 1982 по 1984 г., решая вопросы служебного роста молодых кадров. Покровительство, оказанное этим людям в первые, просвещенные годы постмаоистской эры, пришлось весьма кстати, когда Ли начал открыто критиковать партию. Многие лидеры, оказавшиеся у власти в начале текущего столетия, были его протеже в 1990-е. Впоследствии кое-кто из них вернул долг, то есть не стал притеснять Ли за чрезмерную откровенность, хотя эта любезность никак не распространялась на местные издания, которые решались публиковать его высказывания.