Рядом с тем местом, куда садилась тетя Несибе, всегда стоял торшер с конусовидным абажуром, и тут же — угловой диван. Иногда, когда мы уставали от еды, питья и разговоров, тетушка предлагала: «Давайте пересядем на диван!» или: «Я подам кофе, когда все встанут из-за стола!», и тогда я пересаживался на диван, тетя Несибе — рядом, а Тарык-бей — в кресло у эркера, обращенное к его правому окну. Телевизор тоже надо было передвинуть, чтобы смотреть с нового места, это обычно делала Фюсун, которая оставалась сидеть за столом. Иногда она, повернув телевизор, садилась на край дивана, рядом с матерью, и они, обнявшись, продолжали следить за происходящим на экране. Тетя Несибе гладила дочь по волосам и по спине, а я, как кенар Лимон, с интересом наблюдавший за всеми из клетки, получал особое удовольствие от наблюдения за счастливой сценой.

Бывало, что, откинувшись в поздний час на мягкую спинку дивана, я начинал дремать. Это происходило не без воздействия выпитой совместно с Тарык-беем ракы, и, следя вполглаза за происходящим на экране, будто заглядывал в глубины своей души, начиная стесняться странного места, куда меня забросила жизнь, и мне хотелось в гневе встать и уйти из этого дома. Такие чувства одолевали меня в плохие, мрачные вечера, когда Фюсун бросала на меня холодные взгляды, мало мне улыбалась, когда, не давая надежды, недовольно реагировала, если я случайно задевал её.

В такие моменты я вставал и, слегка раздвинув занавески на среднем или правом окне эркера, смотрел на Чукурджума. Когда стояла дождливая погода, в брусчатке мостовой отражался свет уличных фонарей. Иногда я подходил к Лимону, который медленно старился в клетке на среднем окне эркера. Тарык-бей и тетя Несибе, не отрывая глаз от телевизора, говорили тогда что-нибудь о нем: «Он там уже весь корм съел?», или «Может, поменять ему водичку?», или «Сегодня он что-то не в духе».

На первом этаже квартиры имелась еще одна комната, в которой был узкий балкон. Ею обычно пользовались днем, там тетя Несибе шила, а Тарык-бей читал газеты. Помню, когда с начала моих визитов прошло полгода, я, если за столом мне почему-либо делалось не по себе или когда хотелось размяться, часто отправлялся туда, если там горел свет, и подолгу смотрел на улицу. Мне нравилось находиться рядом со швейной машиной, среди портновских принадлежностей, старых газет и журналов, открытых шкафов и других предметов, и я тут же опускал в карман какую-нибудь вещицу, которая потом должна была на время успокоить мою тоску по Фюсун.

Я видел и гостиную, где мы ужинали, потому что она отражалась в оконном стекле, и квартиры бедных домов, выстроившихся напротив в узком переулке. Несколько раз я подолгу наблюдал в окно за одной полной пожилой дамой в шерстяном домашнем костюме. Каждый вечер перед сном она открывала коробку с лекарством, вынимала оттуда таблетку и внимательно читала бумажную инструкцию. Однажды вечером, когда я стоял у окна в той комнате, Фюсун подошла ко мне и сказала, что эта женщина — вдова Рахми-эфенди, того самого, у которого был протез вместо руки и который много лет проработал на фабрике моего отца.

Как-то раз Фюсун пришла ко мне в ту комнату и шепотом спросила, что я делаю. Некоторое время мы молча смотрели в темноту. Уже тогда я знал о противоречии, следствием которого стали мои ежевечерние визиты к Кескинам, продолжавшиеся восемь лет, но мне всегда казалось, что оно и есть основа отношений мужчин и женщин в восточном мире. Чтобы было понятнее, о чем речь, объясню на примерах.

Мне кажется, Фюсун в тот вечер встала из-за стола и пришла ко мне, чтобы продемонстрировать мне свое расположение и побыть со мной. Поэтому она осталась рядом со мной, глядя на заурядную картину, открывавшуюся из окна. Мы смотрели на крытые оцикованным железом и черепицей крыши, на печные трубы, из которых струился дым, на передвижения других людей в домах пососедству, которых было прекрасно видно в освещенные окна, и все это казалось мне невероятно поэтичным только потому, что она сейчас стояла рядом со мной. Мне хотелось положить ей руку на плечо, обнять, коснуться её.

Но скудный опыт первых недель, проведенных в Чукурджуме, подсказывал, что если я сделаю это, Фюсун ответит очень холодно и резко оттолкнет меня (будто я к ней пристаю) или тут же уйдет, а это причинит мне невероятную боль. Потом мы некоторое время будем изображать взаимную обиду (игра, в которой мы все больше совершенствовались), и я, может быть, на некоторое время даже перестану приходить на ужин. Я сознавал все это, но что-то в глубине души все равно толкало меня прикоснуться к ней, поцеловать её, хотя бы прижаться к ней. Выпитое тоже действовало. Но даже если бы я и не пил, это противоречие непременно ощущалось бы.

Если я сдержусь и сумею не дотрагиваться до неё — а я быстро учился сдерживаться, Фюсун встанет ко мне еще ближе или даже слегка и «случайно» сама ко мне прикоснется, а может быть, скажет что-нибудь нежное. Например, как несколько дней назад: «Дорогой, тебя что-то беспокоит?» В тот вечер Фюсун произнесла: «Очень люблю эту ночную тишину и смотреть на кошек, которые бродят по крышам», и я опять с болью не мог решить, как поступать. Мог ли я сейчас коснуться её, взять её за руку, поцеловать? Мне очень этого хотелось. Наверное, в первые недели, в первые месяцы моих визитов — как я потом, увы, думал много лет — она не имела в виду ничего подобного, а просто вежливо обращалась со мной, как положено вети себя с богатым влюбленным дальним родственником образованной, воспитанной и умной девушке.

Я, конечно, очень мучился, пока размышлял об этом восемь лет. А в тот вечер мы смотрели из окна на ночную улицу, вид которой сейчас перед вами, недолго, самое большее, две — две с половиной минуты.

— Так красиво. Это потому, что ты рядом со мной, — сказал я в конце концов.

— Ладно. Родители уже беспокоятся, — ответила Фюсун.

— Пока ты со мной, я бы мог смотреть на эту улицу годами, — признался я.

— Ужин стынет, — нахмурилась она и вернулась за стол.

Она прекрасно понимала, как холодны её слова. И через некоторое время, когда я тоже сел за стол, Фюсун перестала хмуриться. Наоборот: два раза нежно, искренне улыбнулась мне и, передавая солонку, которая впоследствии войдет в мою коллекцию, позволила моим пальцам надолго задержаться на её руке. И в тот вечер все завершилось благополучно.

Три года назад, когда Тарык-бей узнал, что Фюсун при поддержке и с одобрения матери будет принимать участие в конкурсе красоты, разразился скандал. Но так как он очень любил дочь, то не устоял перед её слезами и мольбами, хотя впоследствии, услышав разговоры окружающих, раскаялся, что потворствовал позору. Ему казалось, что конкурсы красоты, проводившиеся во времена Ататюрка — в первые годы Республики, — во время которых девушки в черных купальниках выходили на подиум и доказывали всему миру не только свою связь с турецкой культурой и историей, но и то, какими современными они стали, — вещь хорошая. Однако в 1970-е годы в этих конкурсах начали участвовать всякие вульгарные девицы без образования и воспитания — певички или будущие манекенщицы, и конкурсы совершенно изменились. Прежде ведущий аккуратно и вежливо спрашивал у какой-нибудь из участниц, за кого она мечтает в будущем выйти замуж, таким образом осторожно намекая, что девушка целомудренна. А теперь ведущие, спрашивая девушек, что те ищут в мужчинах (следовало отвечать: характер), гаденько хихикали, что было и на том конкурсе, в котором участвовала Фюсун. После этого Тарык-бей твердил зятю, жившему в его доме, что не желает, чтобы его дочь опять попала в сомнительную авантюру.