– Не сегодня, – ответила.

Я сообразил, что она побаивается Никиты – вдруг он опомнился и теперь подстерегает нас возле подъезда.

– Вдруг это тебя утешит, милый, – сказала. – Если бы я по случайности раскокала твои часы, то всё равно была бы сейчас с тобой, а не с ним!

Она приблизилась и поцеловала – без губ, одним языком. Его влажный и твёрдый кончик показался мне крошечной змеиной головкой, примеривающейся, куда бы побольнее ужалить.

*****

Дома я достал из морозилки пару заледеневших пельменей и обложил ими переносицу, чтобы обеспечить рекомендуемый холод. Лицо довольно быстро закоченело, ноющая боль унялась, и я благополучно вырубился.

Посреди ночи закончилось действие таблеток (или же это я неудачно повернулся, пока спал, и растревожил кости). Я лишний раз поблагодарил фельдшера, который перед моим уходом сунул мне целую конвалюту баралгина, запил очередную порцию лекарства чаем и снова провалился в чёрную бесчувственную дыру. Утром я обнаружил под подушкой растаявшие, мягкие, как опухоль, пельмени, которые вернул в морозилку.

Весь день я провёл дома. Выскочил разве что в аптеку и магазин. Инга, обычно кокетничающая со мной, смотрела с осуждением, словно я оправдал её худшие подозрения – чудаковатый, драчливый и, вероятно, пьющий. Былая заинтересованность в её взгляде окончательно перегорела. Я и сам догадывался, что видок у меня соответствующий: синюшное, в отёках, лицо, красные глаза.

С пробуждения я пребывал в нервическом состоянии. На полном серьёзе ждал вестей о гибели Никиты. Был готов к любому варианту – от автомобильной аварии до инсульта. Понятно же, что у потустороннего для таких изысканных случаев имелся внушительный арсенал средств и возможностей.

Какая-то рациональная часть меня была на стороне Алины и клятвенно заверяла, что Никита с потерей часов переживает только психологическую травму. Я то и дело порывался позвонить ему, тянулся к телефону и отступался – всё равно не знал, что говорить. Было бы логично извиняться и каяться, да только нуждался ли Никита в его нынешнем состоянии в моих никчёмных, заплетающихся словах?

Я ждал отцовского звонка и грозного библейского окрика: “Каин, где брат твой, Авель?” Но напрасно в страхе косился я на мобильник – никто не звонил мне. Отцовское сердце не вздрогнуло от предчувствия непоправимой беды, что стряслась с его первенцем.

Лишь к вечеру тилибомкнуло смс, при мелодичных позывных которого кровь разом отхлынула от головы. Но это написала мать – спрашивала, поеду ли я на праздники в Рыбнинск? Я ответил, что если и соберусь, то только на старый Новый год.

Действительно, не мог же я бросить Алину наедине с нашими проблемами. И определённо не следовало появляться в Рыбнинске с битой рожей. Пришлось бы что-то врать бабушке, отцу. А ещё, не дай бог, всплыла бы вся чудовищная история с Никитой.

Оставалось просто терпеть и ждать. В любом случае в течение двух недель прояснится, что с братом, на каком свете я сам. Да и синяки за это время тоже поблёкнут, сойдут…

Вечером я позвонил Алине. Повод имелся – спросил, что купить для праздничного стола. Она смешалась, промямлила, что ничего особого покупать не надо – всё на мой выбор.

Но я не был особенно удивлён, когда наутро Алина сообщила, что Новый год мы, к сожалению, встретим порознь. Ей, дескать, пришлось во всём признаться родителям, и теперь необходимо её присутствие за семейным столом.

– Прости, что не приглашаю тебя, – добавила виновато. – Просто это будет дурно выглядеть…

Я подумал, что речь идёт не об этике, а, скорее, о моём внешнем виде. Впрочем, я и сам не был готов к знакомству с Алининой семьёй.

– Может, тогда просто забежишь на пару часиков? – непринуждённо попросил я. – А потом уже к своим?

– Я побаиваюсь, – призналась. – Мне кажется, что Никита крутится где-то рядом. Не хотелось бы, если честно, второй серии…

– Давай тогда где-нибудь в городе, на нейтральной территории.

– Милый, – произнесла уже категоричнее, – не обижайся и потерпи, мне нужно прийти в себя. Если ты думаешь, что всё это было для меня пустяком, то ошибаешься. Дай пару дней…

*****

Это был худший Новый год в моей жизни. Засветло я спустился выбросить пакет с мусором. Возле баков увидел сваленные шалашиком еловые лапы – кто-то прихорашивал ёлку и выбросил лишнее. Я выбрал ветку попышнее, принёс домой и поставил в бутылку ядовито-синего стекла. Из нескольких завалявшихся карамелек в серебристых обёртках при помощи ниток сделал подвесные игрушки. Я понимал, что Алина не придёт, но всё равно метнулся в гастроном за игристым “Асти Мартини” и красной икрой.

В течение дня придумывал себе мелкие хозяйственные задания: подметал, мыл посуду, затеял ненужную постирушку, используя вместо таза раковину умывальника. Пока откисали намыленные носки, разглядывал своё отражение в зеркале. В аптеке мне посоветовали от синяков гель бадяги. Я мазался им по шесть раз на дню, и одутловатое лицо с полузакрытым глазом лоснилось, как у монгола.

Ещё не стемнело, как на улице и во дворе засвистели фейерверки, начали грохать петарды. По телевизору одна за другой мелькали традиционные новогодние киноленты: в обнимку с банным веником летел в Ленинград пьяненький Лукашин, девочка из саней пела взрослым голосом про “Трёх белых коней”, большеглазая Настенька сюсюкала с похожим на Гэндальфа снежнобородым Морозко…

Мне было очень тоскливо. Я чувствовал себя одновременно и виноватым, и обманутым.

Копию Бёклина, которую Никита приготовил Алине в подарок, я держал за креслом. Упаковка всё равно была вскрыта, и я, повинуясь какому-то импульсу, вытащил картину. Этот похожий на выгнивший зуб остров идеально отражал моё состояние. В торжественно-белой фигуре виделся брат, уплывающий в забвение – туда, где он уже никогда не будет собой, а лишь истаивающим воспоминанием о себе…

Электрический свет от люстры неприятно бликовал на масляном глянце. Я переставил картину к стене. Неожиданно от полотна отделилась бледная моль, которую я раньше принял за мазок краски. Трепеща крылышками, она взлетела, набрала дрожащую высоту…

Прежде чем я понял, что делаю, прозвучал звонкий шлепок. И только когда я, заскулив от всколыхнувшейся челюстной и рёберной боли, машинально вытер о трусы ладонь, испачканную насекомьей пыльцой, до меня дошёл весь жутковатый символизм содеянного – а не отлетающую ли братову душу я сейчас прихлопнул?

Уже под вечер позвонил бабушке. По радостному её голосу догадался, что в Рыбнинске пока не знают о разразившейся драме. От сердца чуть отлегло. Я намекнул, что скоро вернусь. Бабушка сразу спросила:

– Не поладил с Никитой?

– Ну что ты, бабуля, – от неумелой лжи я сразу осип, – ладим мы отлично, просто работа невесёлая.

Бабушка облегчённо вздохнула:

– Возвращайся, Володюшка. Хорошо, что попробовал, приобрёл какой-то новый опыт. Да и в институт тебе готовиться надо…