Иное дело Бобби, тот, кто переводил рассказ после Джен, можно сказать, доводил его до ума. С Бобби вообще фантастическая история. Дала ему рассказ с тайной мыслью, что он скажет, похоже это на правду или нет. Все же своего героя, юного американца Рода, я выдумала. Бобби, настоящий американец, ненамного старше моего Рода, прочитав рассказ, мог мне сказать, совпадает ли это хотя бы отчасти с тем, что есть в жизни. Хорошо помню, как все было.

Бобби, с огромным портфелем в руках, вошел, как обычно пригибаясь на пороге. Высокий его рост и некоторая избыточность веса способствовали застенчивости, он горбился, особенно, когда входил в дверь, да и вообще передвигался неуклюже, словно плохо держался на ногах.

– Садись, Бобби, – я раскрыла свою тетрадку, – ты подготовил десять вопросов?

– Кира, можно мы начнем с рассказа? Я его прочитал, – он достал книжку из объемного своего портфеля; посредине, там, где помещался рассказ «Бурь-погодушка», все пестрело закладками. – Конечно, конечно. Мне приятно, Бобби, что тебе, по-видимому, рассказ понравился. Когда я его писала, я плохо знала американскую жизнь, у меня не было прототипа…

Казалось, Бобби не слушал, он хотел высказать что-то свое, ему нетерпелось, он даже как-то нервно вздрагивал.

– Говори, Бобби, – я приготовилась слушать. Но он молчал, не находя слов. Вообще его русский язык был вполне сносный, даже свободный, но тут, видно, он отказал.

Бобби качнул головой – и заговорил по-английски. Он сказал, что герой «Бурь-погодушки» – это он сам, Боб Барби, только выведенный под другим именем. Что у него с героем все совпадает: он так же одинок, как Родди, и живет один в чужом, далеком от его родного Колорадо городе, что мать, бросившая его в детстве, в последнее время тоже ему звонит и хочет наладить контакты, но он на них не идет.

Что он так же, как мой герой, любит читать и мечтает сделаться писателем – тут он внезапно сильно покраснел, видно признание нелегко ему далось. Что у него тоже была русская девушка, правда, не здесь, а в России, и эта девушка обманула его точно так, как обманула Рода его Ола.

В этом месте я решила вмешаться, чтобы вставить хоть несколько русских слов в поток английской речи, а еще – чуть-чуть остудить его чувства. Бобби был красен и потен, он вынул из лежащего на полу, у его ног, портфеля бумажный платок и обтер им свое влажное крупное лицо.

– Ты понял, Бобби, что русскую девушку зовут Оля? Просто твой американский двойник не может произнести это имя с мягким эль, у него получается Ола…

Бобби смотрел на меня непонимающе, похоже, русские слова в этот момент до него просто не доходили.

Он продолжил по-английски: «Единственное, чего я не понял, это песня. Я знаю, что у русских много красивых народных песен. И много песен про калину, именно про калину пела в твоем рассказе Ола. Я, как и Род, стал искать русскую песню про калину, правда, Родди искал ее в сборниках, а я на интернете. Но я тоже ничего не нашел. Песни с названием „Бурь-погодушка“ там нет. Тогда я догадался, – до сих пор он говорил с опущенным вниз лицом, – но тут поднял глаза и посмотрел прямо на меня, – я догадался, что ты, Кира, выдумала эту песню. Ее не существует в природе. Я правильно догадался?»

Глаза у него были черные, на круглом толстом лице они поражали своей живостью и блеском, где-то я уже видела похожие глаза, кого-то он мне напоминал.

С минуту я сидела раздумывая. Затем повернулась к Бобби спиной – и запела. Начала тихо-тихо, как и следовало, когда просишь, и не кого-нибудь из человечьего племени, а бурю-непогоду, бурь-погодушку.

Спиной чувствовала: Бобби замер, сидит как пришпиленный, слушает. Вот и второй раз повторила ту же просьбу, погромче, чтобы расслышала, поняла та нечеловечья природная сила, чего я хочу от нее. Пусть налетит, пусть нанесет урон, видно пришло время, пришло время для девичьей просьбы, для зелена сада.

И опять повторила две строчки, повторила во всю силу легких, сколько было голосу, эх, нет рядом сестры, с которой с детства пели мы вместе. Прилети же, непогода, слышишь мой зов? Прилети, есть, чем тебе поживиться, в девичьем зеленом саду. Сладкая в нем калина, горькая в нем калина, красная в нем калина, калина растет.

Я прислушиваюсь к последнему затухающему звуку. Кончилась песня. Поворачиваюсь лицом к Бобби. Он сидит подавшись туловищем вперед, прислонив к глазам бумажный платок.

Кажется, он почувствовал песню.

Я перевожу дыхание и говорю весело, стараясь скрыть дрожь в голосе: «Ты понял, Бобби, песня существует, я ее не выдумала».

Он кивает.

– И я повторю тебе то, что говорила русская Оля американцу Роду: песня эта магическая, любовная, приворотная. Ты понял?

Бобби кивает с таким растерянным видом, который сам за себя говорит, конечно, ничего он не понял.

Да и откуда ему, американцу, понять, если я сама дошла до смысла «Бурь-погодушки» не так давно, а пели мы ее с сестрой с детства.

– Понимаешь, Бобби, этой песней девушка приманивает к себе любовь.

А что такое любовь? Тайфун, циклон, шторм, ураган… Стихия. Ты согласен?

Бобби ерзает на стуле, его распирают эмоции, когда он поднимает на меня глаза, я внезапно понимаю, кого он мне напоминает, – Алешу, Алешу Рудина, у них похожий взгляд. – Ты хочешь что-то сказать?

– Нет, я хочу тебя слушать, продолжай, пожалуйста.

И я продолжаю:

– Девушка молит ураган, шторм, циклон, чтобы он пришел. Девушке хочется изведать любовь. В народной поэзии используются свадебные метафоры – зелен сад, дерево калина. Ну а ураган, шторм, циклон, бурь-погодушка – это, наверное, добрый молодец. Или то, что он с собой несет. Калина – это сладость любви. Но калина – горькая ягода. В любви есть и сладость, и горечь. Ты согласен?

Бобби с громким восклицанием вскакивает со стула, спотыкается о портфель, чуть не падает, но все же сохраняет равновесие. Ужасно комичная сцена, мы оба смеемся.

Таким мне запомнился тот урок.

* * *

За ужином спрашиваю Сережу, мог бы он ездить на ярко-голубой машине.

– Такой, как у нового соседа?

– Какого соседа?

– Ну того, что недавно сюда переехал, – Сережа кивает на окно, из которого можно видеть небольшой домишко позади нашего. Из него давно уже выехали владельцы, и он, как мне казалось, необитаем.

– Ну ты даешь, ничего вокруг не видишь, – удивляется муж, – он уже с неделю там живет, видно, снял этот домик, и машина его во дворе – ярко-голубая, тойота камри. Вон стоит, взгляни.

Но за окном ночь, и цвет темнеющей возле дома машины неразличим.

Сережа, между тем, отвечая на мой вопрос, говорит, что нормальные мужики ездят на неброских машинах, бежевых, серых, в крайнем случае, белых, но никогда на красных, синих, желтых и зеленых. Посему сосед вызывает у него подозрение, что-то с ним не то. Признаться, я тоже всегда так считала, но тут вдруг закралось в мозг сомнение. Почему у нас в чести такая блеклая палитра? А может, это та самая боязнь яркости, цвета, выделенности, что отличала советских людей?