— Боюсь, что вам придется с ним считаться, — сказал Тони просто. — Мое решение бесповоротно.

— Следует ли нам предположить, что ваш… э… необъяснимый поступок означает неуверенность в финансовом положении общества?

— Нимало, — равнодушно ответил Тони. — Я ничуть не сомневаюсь в том, что оно вполне, как у вас говорится, здорово.

— Значит, вы собираетесь уйти в другое дело?

Подумайте хорошенько. Это опрометчиво в вашем возрасте, особенно когда вы уже, несомненно, пошли в гору.

— Ничем таким, что вы называете «делом», я не собираюсь заниматься.

— Вы хотите уверить меня, что в ваши годы вы собираетесь «уйти на покой» и ничего не делать? Прозябать в праздности? Как это возможно с вашим ничтожным капиталом?

— С меня хватит. И уверяю вас, что буду гораздо больше занят, чем когда-либо был занят здесь.

— Я вас не понимаю.

— А так ли это важно? — устало спросил Тони. — Я тут ничем помочь не могу. Мне кажется, вполне достаточно того, что я сам отдаю себе отчет в своих желаниях.

Дядя побагровел еще больше, и Тони собрал все свое мужество, ожидая вспышки гнева, но старика, по-видимому, осенила какая-то мысль, и он обратился к председателю самым проникновенным менторским тоном, который, как было известно Тони, он надеялся в некий прекрасный день перенести в Палату общин.

— За время моей долголетней деятельности, — сказал он, — многие молодые люди попадали в мой кругозор. Мне кажется, что я могу взять на себя смелость утверждать, что мне известны все трудности и опасности, которые сопутствуют успешной деловой карьере, и я хотел бы, если вы разрешите, внести маленькое предложение в связи с этим неудачным и недальновидным шагом нашего молодого друга.

— Пожалуйста, — сказал председатель.

— В такое напряженное и неустойчивое для промышленности время, как сейчас, каждый человек в интересах государства должен быть на своем посту.

Мне нет надобности напоминать вам, что налоговое бремя тяжело, а трудности получения прибылей все возрастают. Нельзя швыряться людьми.

«Как он борется за то, чтобы удержать деньги в семье, — подумал Тони, — пожалуй, сейчас мы еще услышим, что нельзя гневить бога».

— По моему мнению, наш юный друг, у которого нет ни нашего опыта, ни присущего нам чувства ответственности, проявляет непостижимое легкомыслие.

Но молодые, они и есть молодые, и нам, знающим жизнь лучше их, приходится проявлять к ним снисходительность до тех пор, пока они по-настоящему не впрягутся в работу.

— Старый ханжа, — пробормотал про себя Тони, — не воображай, что тебе удастся запрячь меня в ярмо.

— По-моему, наш молодой друг действует поспешно, под влиянием момента, не подумав серьезно о последствиях, и я полагаю… более того, я убежден, что мы должны дать ему возможность тщательно взвесить все стороны его поступка. Предложение, которое я бы позволил себе внести, заключается в том, чтобы предоставить ему двухмесячный отпуск, в течение которого он хорошенько подумает о своем намерении.

— Безусловно, — сказал председатель. — Разумеется, ему надо дать отпуск.

— Да, да, отпуск, — подхватили все в один голос, точно испытывая громадное облегчение оттого, что сразу нашлось и объяснение такому неслыханно Оскорбительному поступку и способ выйти из положения.

— Ваше заявление об уходе полежит до июньского заседания правления, — сказал дядюшка, обращаясь к Тони, — а к тому времени, я уверен, — и мы все уверены, — вы сами возьмете обратно свое заявление. Поезжайте в отпуск, мой мальчик, отдохните, поживите в свое удовольствие, но время от времени подумывайте серьезно о вашей будущности и о вашем долге — полезного члена общества и уважаемого гражданина.

У Тони пропало всякое желание смеяться. Он чувствовал, что не в состоянии больше выносить это отвратительное ханжество, и прекрасно видел, к чему ведет хитроумная уловка старого джентльмена. Во время этого подсунутого ему отпуска, — смешно, что и Уотертон рекомендовал ему тот же идиотский выход, — все семейные батареи, начиная с Маргарит, будут направлены на него, и его затравят насмерть.

И ведь не потому, что они хоть чуточку заинтересованы в нем лично, а потому, что его жизненное назначение — добывать деньги, все больше и больше денег для Маргарит, чтобы она могла тратить их на свое продвижение вверх по общественной лестнице. Благодарю покорно.

Тони встал и окинул взглядом собравшихся.

— Я вижу, что мне совершенно бесполезно пытаться объяснить вам свои побуждения, — сказал он. — Вы их не поймете. Я почтительнейше отклоняю ваше предложение. Мое решение окончательно и бесповоротно. Вы можете соглашаться или не соглашаться с ним; я сложил с себя свои обязанности и не возьму больше ни за один день ни жалованья, ни директорской премии. Помимо этого, пока мои деньги остаются в распоряжении компании, я не буду брать за них более пяти процентов — все, что сверх этого, будет возвращено мною обратно. Единственно, о чем я прошу, — это не увольнять моего секретаря и мою машинистку. Я ухожу и не вернусь. Прощайте!

Он вышел, не обращая внимания на их протесты и возмущенные возгласы.

Итак, с этим было покончено. Тони распрощался со своими подчиненными еще до заседания правления и привел письменный стол и бумаги в полный порядок для своего преемника — если только на место такого бесполезного паразита, живущего за счет деляческого кумовства, потребуется преемник. Теперь он мог немедленно покинуть контору. Но когда Тони спускался по полированным ступеням мраморной лестницы со сверкающими медью и лаком перилами, у него было томительно-неприятное ощущение в затылке, точно ему грозил выстрел — в любую минуту из какой-нибудь боковой двери мог появиться дядюшка Маргарит и возобновить нравоучительный спор.

Швейцар, прощаясь с Тони, взял под козырек, и Тони дал ему бумажку в полсоверена.

Как только он очутился на улице, неуверенность перешла в тайное ликование. Он знал, что битва только еще начинается, что все домашние ударные отряды еще будут брошены против него, но был уверен и заранее радовался этому, — что отныне он свободен навсегда. Половина двенадцатого, красный автобус с плакатом, рекламирующим пьесу, «которую вы непременно должны посмотреть»… Он решил, что ему надо немедленно продать, заложить или подарить кому-нибудь свою директорскую пару. Уже сейчас фирма со всем тем, что она олицетворяла, отдалилась от него на расстояние пяти тысяч световых лет.

Он остановился на краю тротуара у Английского банка, дожидаясь, когда можно будет перейти улицу, и вспомнил, как когда-то давно, сидя с Уотертоном на империале автобуса, горячо распространялся о том, что не желает быть частью общественной динамо-машины. Много времени понадобилось ему, он шел извилистыми и не всегда верными путями, но на этот раз он нашел себя окончательно. Тони стал тихонько напевать:

Последний раз осмотрят ранец,

Последний проведут парад…