— Мой дворец. Его здесь нет.

Арбели быстро огляделся, но, кроме них, в вестибюле никого не было.

— Еще не поздно его добавить, — тихо сказал он. — Назовешь это капризом художника.

— Ты не понимаешь. Я сделал это намеренно. Ты и не можешь его видеть, и они не могут. Его должен видеть я. Он находится вот здесь. — Джинн указал на точку почти в центре потолка. — Прямо под этим хребтом. Долина без него кажется пустой.

Только тут Арбели начал понимать:

— Ты хочешь сказать, что это карта?

— Конечно карта. А что еще?

— Не знаю. Я думал, ты просто все придумал. — Теперь он смотрел на потолок с новым интересом. — И она точная?

— Я две сотни лет смотрел на эту землю. Я знаю ее всю до дюйма. Конечно, карта точная. — Он указал на гору в углу над лестницей. — Вот здесь, на склоне, я как-то нашел серебряную жилу. Компания ифритов хотела отнять ее у меня, и мы боролись весь день и еще ночь. — Теперь его палец указывал на узкую, погруженную в тень долину. — А здесь я как-то встретил караван, идущий в аш-Шам. Невидимый для людей, я шел за ним до самой Гуты. Это последнее, что я помню из своей прежней жизни.

Арбели слушал его слова с горечью. А он-то надеялся, что Джинн уже нашел утешение в своей работе, в устройстве новой жизни, в ночных прогулках, о которых жестянщик до сих пор боялся даже думать. Но разве могло все это заменить Джинну жизнь, которую он вел веками? Он положил руку на плечо партнера:

— Пошли, друг. Откроем бутылку араки и отпразднуем твой успех.

Джинн позволил увести себя из вестибюля на улицу, где уже почти стемнело. А в опустевший вестибюль из-под лестницы выбрался Мэтью и вновь уставился на потолок глазами, ставшими в два раза шире от того, что он только что услышал.

* * *

Дело близилось к Песаху, и ассортимент в пекарне Радзинов постепенно менялся: вместо плетеных хал появилась маца, вместо рогаликов — миндальное печенье. Но, несмотря на специальные пасхальные предложения и на оптовые заказы, дела в пекарне шли вяло. Мистер Радзин не любил, чтобы его работники слонялись без дела, и потому каждую работу они старались выполнять как можно медленнее, растягивая ее почти до абсурда. Для Голема это было все равно что двигаться в густом клею. Любая мелочь становилась событием и раздражала: дребезжание дверного колокольчика, шарканье и кашель покупателей, их мысли, однообразные, тягучие и особенно громкие в тишине.

После таких дней долгие ночи казались одновременно и облегчением, и пыткой. Счастьем было остаться наконец одной, но все скопившееся за день напряжение не находило выхода. Она пробовала даже нешумные физические упражнения и как-то раз битый час поднимала над головой и опускала свой рабочий стол, будто тяжеловес в цирке. Но обычно все свободное время у нее уходило на шитье. Анна пустила среди покупателей слух, что Хава — отличная швея, и теперь у нее отбоя не было от заказов. Принесенная для ремонта одежда высокой стопкой громоздилась в углу, но потом хозяйка начала жаловаться, что эта куча мешает ей делать уборку, а кроме того, «Хава, милая, у меня ведь здесь респектабельный пансион, а не потогонная мастерская». Голем извинилась и с трудом запихнула одежду в шкаф. Шила она быстро, но ее раздражала монотонность этой работы. Ну почему, скажите на милость, дыры на мужских брюках всегда появляются в одних и тех же местах? И почему они вечно теряют пуговицы?

Как-то ночью, в самый долгий предрассветный час, ей в голову пришла непрошеная мысль: а ведь Джинн прав. Всех этих занятий не хватит на то, чтобы занимать ее мысли на долгие годы, которые сулит ей ее крепкое глиняное тело. «Убирайся», — прошептала она и попробовала думать о другом. И все это его вина. До встречи с Джинном она была всем довольна, а теперь становилась такой же капризной, как и он.

На следующей день на работе она продолжала барахтаться в этих тоскливых мыслях, стараясь не слушать болтовню миссис Радзин с покупателями, когда пекарню вдруг пронзил молчаливый, полный чистейшей паники вопль, вытеснивший все остальные голоса и звуки. Анна застыла у своего стола, лицо ее стало белым, как бумага. Она медленно отложила скалку и направилась в заднюю комнату, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботной. К несчастью, в пекарне было слишком тихо, и все слышали, как ее тошнит в уборной. Через несколько минут она вернулась и снова приступила к работе, будто ничего не случилось, но обмануть Голема не могла. Волны ужаса заливали Анну одна за другой: «Господи, больше нет никаких сомнений. А что, если Радзины слышали? Что скажет Ирвинг? Что мне делать?» Наверное, девушка действительно могла бы стать талантливой актрисой: весь остаток дня она улыбалась и весело болтала, и никто из окружающих даже не догадывался, что творится у нее в голове.

* * *

Пока Джинн был занят своим жестяным потолком, на Манхэттен пришла весна. В пустыне он сотни раз наблюдал за сменой времен года, но здесь она произошла мгновенно, словно по волшебству. Целого дня проливного дождя оказалось достаточно, чтобы смыть всю скопившуюся в полузамерзших канавах грязь и мусор, а ноздреватые серые сугробы, выросшие с ноября на всех углах, начали стремительно оседать и таять. Распахивались давно запертые окна, и между ними вновь забелели бельевые веревки. Ковры и покрывала вывешивали на перекладины пожарных лестниц и весело выбивали. Воздух пах пылью и нагретым булыжником.

По дороге к дому Голема Джинн никак не мог решить, рассказывать ли ей о жестяном потолке. Обычно он старался поменьше говорить о своей дневной работе, но об этом ей было бы интересно услышать. Она стала бы хвалить его, радоваться его успеху, но что-то в нем восставало против этого. Он не хотел ее похвал, по крайней мере за этот успех. Она-то ведь знала, на что он был способен раньше. И если теперь он расскажет ей о потолке, не будет ли это значить, что он готов смириться, признать поражение и радоваться своей новой жизни? Ничего подобного он не чувствовал, когда говорил с Арбели.

Он подошел к пансиону и обнаружил, что Голем, как обычно, ждет его у окна. Но вместо того чтобы осторожно, на цыпочках, спуститься по лестнице, она, громко топая, слетела вниз и распахнула дверь так, словно продолжала какой-то ожесточенный спор. Она даже не бросила взгляда на соседские окна и не накинула капюшон.

— Куда мы пойдем? — вместо приветствия, спросила она.

— В Центральный парк, — удивленно ответил он.

— Это далеко?

— В общем, да, но…

— Хорошо, — кивнула она и, недослушав, двинулась вперед.

Джинн едва поспевал за ней. Каждая линия ее тела ясно говорила об отчаянии. Она шла, низко опустив голову, нетерпеливо перепрыгивая через лужи, хотя еще недавно упрекала его за то же. Ее руки бессильно болтались. Он никогда еще не видел ее такой.

Они прошли несколько кварталов, наконец он остановился и заговорил:

— Если ты злишься на меня, пожалуйста, скажи об этом прямо. Мне надоело гадать.

Ее гнев моментально испарился, теперь она казалась виноватой.