Она приколола розы к своему меховому манто, взяла его под руку, и они вместе вышли через вращающуюся дверь в холодную, сверкающую, электрическую ночь.

– Такси! – крикнул он.

В столовой пахло гренками, кофе и газетой. Меривейлы завтракали при электрическом освещении. Мокрый снег бил в окна.

– Бумаги «Парамаунт» упали еще на пять пунктов, – сказал Джеймс из-за газеты.

– Джеймс, ну зачем ты меня дразнишь? – захныкала Мэзи, тянувшая кофе маленькими, куриными глотками.

– Джек ведь больше не работает в «Парамаунт», – сказала миссис Меривейл. – Он заведует рекламой у «Фэймос плэйерз».

– Он приедет через две недели. Он писал, что надеется быть здесь к Новому году.

– Ты получила еще телеграмму, Мэзи? Мэзи кивнула головой.

– Ты знаешь, Джеймс, Джек никогда не пишет писем. Он всегда телеграфирует, – сказала миссис Меривейл.

– Он, вероятно, забрасывает весь дом цветами, – буркнул Джеймс из-за газеты.

– Все по телеграфу, – хвастливо сказала миссис Меривейл.

Джеймс отложил газету.

– Ну что ж, будем надеяться, что он приличный человек.

– Джеймс, ты отвратительно относишься к Джеку… Это гадость! – Мэзи встала и исчезла за портьерами гостиной.

– Поскольку он собирается стать мужем моей сестры, я полагаю, что могу высказывать мое мнение о нем, – проворчал Джеймс.

Миссис Меривейл пошла за дочерью.

– Иди сюда, Мэзи, кончай завтрак, он просто дразнит тебя.

– Я не хочу, чтобы он говорил так о Джеке!

– Но, Мэзи, я считаю, что Джек – прекрасный мальчик. – Она обняла дочь и подвела ее к столу. – Он такой простой и, я знаю, у него бывают хорошие порывы… Я уверена, что ты будешь счастлива.

Мэзи села; ее лицо под розовым чепчиком надулось.

– Мама, можно еще чашку кофе?

– Дорогая, ты знаешь, что ты не должна пить так много кофе. Доктор Ферналд говорит, что это тебе расстраивает нервы.

– Мне, мама, очень слабого. Я хочу доесть булочку, я не могу съесть ее сухой. А ты ведь не хочешь, чтобы я теряла в весе?

Джеймс отодвинул стул и вышел с газетой под мышкой.

– Уже половина девятого, Джеймс, – сказала миссис Меривейл. – Он способен целый час читать так газету.

– Ну вот, – раздраженно сказала Мэзи, – я сейчас лягу обратно в кровать. Это глупо – вставать в семь часов к завтраку. В этом есть что-то вульгарное, мама. Никто этого больше не делает. У Перкинсов завтрак подают на подносе в кровать.

– Джеймс должен быть в девять часов в банке.

– Это еще не причина, чтобы мы все вставали с петухами. От этого только цвет лица портится.

– Но тогда мы не будем видеть Джеймса до обеда. И вообще я люблю рано вставать. Утро – лучшая часть дня.

Мэзи отчаянно зевнула.

Джеймс появился в дверях передней, чистя щеткой шляпу.

– Где же газета, Джеймс?

– Я оставил ее там.

– Ничего, я возьму ее… Дорогой, ты криво вставил булавку в галстук. Дай я поправлю… Так.

Миссис Меривейл положила руки на плечи сыну и заглянула ему в лицо. На нем был серый костюм со светло-зеленой полоской, оливково-зеленый вязаный галстук, заколотый маленькой золотой булавкой, оливково-зеленые шерстяные носки с черными крапинками и темно-красные полуботинки; шнурки на них были аккуратно завязаны двойным узлом, который никогда не развязывался.

– Джеймс, ты не возьмешь тросточку?

Он обмотал шею оливково-зеленым шерстяным шарфом и надел темно-коричневое зимнее пальто.

– Нет, я заметил, что тут молодые люди не носят тросточек, мама. Могут подумать, что я немножко… сам не знаю что.

– Но мистер Перкинс носит тросточку с золотым набалдашником.

– Да, но он один из вице-президентов… Он может делать все, что хочет… Ну, мне пора.

Джеймс Меривейл наскоро поцеловал мать и сестру. Спускаясь в лифте, он надел перчатки. Наклонив голову против сырого ветра, он быстро пошел по Семьдесят второй улице. У спуска в подземную железную дорогу он купил «Трибуну» и сбежал по ступеням на переполненную, кисло пахнущую платформу.

«Чикаго! Чикаго!» – орал патефон. Тони Хентер, стройный, в черном глухом костюме, танцевал с девушкой, склонившей кудрявую пепельную головку на его плечо. Они были одни в гостиной отеля.

– Душка, ты чудесный танцор, – ворковала она, прижимаясь к нему.

– Ты так думаешь, Невада?

– Угу… Душка, ты ничего не заметил во мне?

– Что именно, Невада?

– Ты ничего не заметил в моих глазах?

– У тебя самые очаровательные глазки в мире.

– Да, но в них есть еще что-то.

– Ах, да! Один – зеленый, а другой – карий.

– Значит, ты заметил, малыш!

Она протянула ему губы. Он поцеловал ее. Пластинка кончилась. Они оба подбежали и остановили патефон.

– Ну какой же это поцелуй, Тони? – сказала Невада Джонс, откидывая волосы со лба.

Они поставили новую пластинку.

– Послушай, Тони, – сказала она, когда они снова начали танцевать, – что тебе вчера сказал психоаналитик?

– Ничего особенного. Мы просто разговаривали, – сказал Тони, вздыхая. – Он считает, что все это только воображение. Он советует мне поближе сойтись с какой-нибудь девушкой. Он – порядочный человек, но он не знает, о чем он говорит. Он ничего не может сделать.

– Держу пари, что я смогла бы!

Они перестали танцевать и посмотрели друг на друга. Их лица пылали.

– Невада, – сказал он жалобно, – встреча с тобой имела для меня большое значение… Ты такая милая! Все другие были мне противны.

Она задумчиво отошла и остановила патефон.

– Интересно, что сказал бы Джордж?

– Мне ужасно тяжело об этом думать. Он был так любезен… Не будь его, я никогда не попал бы к доктору Баумгардту.

– Он сам виноват. Дурак!.. Он думает, что меня можно купить за номер в гостинице и два-три билета в театр. Ну вот, я ему покажу!.. Нет, право, Тони, ты должен лечиться у этого доктора. Он сделал чудеса с Гленом Гастоном… Гастон был до тридцати пяти лет уверен, что он «такой», а недавно я слышала, что он женился и у него двое детей… Ну, теперь поцелуй меня по-настоящему, дорогой мой… Вот так! Давай потанцуем еще. Ты чудно танцуешь. «Такие» всегда хорошо танцуют. Я не знаю, почему это…

Внезапно раздался резкий звонок телефона – точно завизжала пила.

– Хелло… Да, это мисс Джонс… Конечно, Джордж, я вас жду… – Она повесила трубку. – Ну, Тони, удирай. Я позвоню тебе потом. Не спускайся в лифте, ты встретишь его.