Нет ничего глупей общих мест – вернее, нет ничего глупее, чем повторять общие места. Для этого, как минимум, нужно быть Бродским: умение произносить прописные истины отличает гения. Да, все войны начались в один и тот же час: когда Каин убил Авеля.

Сейчас я в суеверном трепете разобью зеркало на море осколков, чтобы в каждом отразилось одно и то же: «Завтра была смерть». Вариации на soggetto ostinato[75] (как есть вариации на basso ostinato).

«И АЗ ВОЗДАМ»

А молодисть неверница, неверница…

Лампа раскачивалась, но не гасла. Глаза, не мигая, следили за огоньком внутри закопченного стекла. Свет перемещался из стороны в сторону, выхватывая то свадебное фото (Марии уж семь лет как нету), то граненый стаканчик с ягодным отваром на стуле у изголовья, то рисунок обоев.

Еще недавно державшегося молодцом, несмотря на свои семьдесят, его вдруг шарахнуло. Мешал капусту, а правая ладонь возьми и отнимись.

– Роман Романычу, цой тобы зробилося?

Зуська, таскавшая брикеты с торфяного склада, видит его сидящим у бочки: глаза оловянные, губа повисла.

– Галына Пиотровна!

Та была в школе.

Похоронив супругу, Родзинский три года прожил во вдовстве: не брать же – которая не с тобою вместе старилась. А молодую облагодетельствовать, да так, чтоб обязанной себя почитала старость его уважать, а час пробьет, за могилкой ходить, – где ж ее в Захарьеве сыщешь?

Да еще Зуська, по хозяйству помогавшая – сварить, постирать, прибрать – является: Люська ее без места осталась. В город девке можно было только до шестнадцати податься, вроде как на учебу – ну, одни шли на фабрику, а кто-то, как Люська, в люди. Попала она в хороший дом: барин – большая шишка. И на тебе, забрали.

Зуська показывала карточку, присланную племянницей из Витебска: за столом военный с газетой, его жена-красавица, а позади стоит Люська с подносом, серьезная. После такой жизни куда девке податься, в токарный цех, чтоб руку отрезало?

– Слышишь, я буду в Витебске на встрече народных землемеров… – ему пришла мысль в голову: разузнать у Люськи про ее бывшую хозяйку, известно, чем жены кончают. При старом режиме Родзинский служил помощником управляющего в белицком поместье Паскевичей, потом перебрался в Корчмидовский район – Корчмидовская волость тогда еще была, – закончил курсы служащих по межеванию земли при ККБ (ка-ка, бэ… «Комитет крестьянской бедноты»), одним словом кое-как примазался к новой власти, а втайне промышлял, чем придется.

– Галина Петровна, – он подстерег майоршу у дома, ее пустила к себе подруга – голую-босую.

Та съежилась, как дворовая сучка в ожидании побоев: сейчас заарестуют.

– Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь. Сядемте туда на лавочку за ограду.

Родзинский коротко коснулся того, что ждет жену врага народа. Да она и сама это знала. У жен врагов народа одна судьба. Потом, сколько можно у подруги оставаться, людей под монастырь подводить, чужих деток губить? А он ей предлагает уехать к нему, быть хозяйкой. Там, в Захарьеве, кто ее искать будет? Люди только так и спасаются, через переезд. Некоторые через границу бегут.

– У меня дом. Хозяйка померла. Я на хорошем счету. Мужчина еще крепкий. Соглашайтесь. Мне карточку вашу показали, ту, что Люська прислала, в услужении у вас была, ну, в домработницах. И вы мне красотой своей полюбились. Это, конечно, опасность для меня, и немалая, но, видите, я иду. А для вас, извиняюсь, спасение. Другого такого случая не будет. Может, в школе устроитесь, детишек учить грамоте. Езжайте, хорошо будет.

Галина Петровна заплакала и согласилась.

Как он сказал, так и вышло: и со школой, и искать ее в Захарьеве никто не искал. Фотокарточку у Зуськи сразу по приезде отобрал.

– Посмотрите на мужа своего в последний раз, – прямо у нее на глазах и сжег.

Через год их расписали в поселковом совете, городскую учительницу и служащего по межеванию земли. Так она стала Родзинской. Все было ничего и даже хорошо, лучше чем раньше. Галина свыклась с новой жизнью скоро: чему-то научилась, что-то, оказывается, умела. У них как-никак дача с майором была, а не асфальт-водопровод и больше в жизни ничего не видала. Пошла на работу, сразу стала на собственные ноги, может и слишком.

– Ты, Галина, не забывай, что без меня в лагере бы подохла, в Сибири, в Казахстане-степи, – напоминал он ей.

Ему стало казаться, что она путается с мужчинами. С молодыми. Раньше парень с МТС, когда видел Галину, начинал петь: «Ой, рабыня кудрявая». А потом подозрительно замолк. Его звали Ходыко-песняр. «Знаешь такого?» – спросил он у жены. «Нет». А его все знают: Ходыко-песняр.

Как-то Родзинский вернулся прежде обычного. Всегда предупреждал, чтоб не ждала, а тут управился. Он в ночное не раз ходил. Когда-то спросила у него, но он велел не спрашивать и не заикаться: «Себе, – говорит, – дороже. Придет день, скажу и где, и чего, в гроб не унесу». Больше не спрашивала.

Входит в дом, свет не зажигая, лег. Шум впотьмах, когда уже засыпать стал. Дверь хлопнула. Открыл глаза: ее рубашка белеет. «Ты чего?» – «Ничего», – легла. Наутро видит: у ней присоска на шее с роток. Тут вся кровь прилила к лицу, под грудью пузырь, как в пустоту проваливаешься. Будто за ним кто из лесу с топором гонится – так грузно задышал. Удержался: ей на работу, воротится – разберемся. Не зная, на чем чувство свое выместить, схватил мешалку, воткнул с размаху в бочку и стал остервенело крутить под хруст капустного листа, сам красный, как те бабы, что мешают белье в котельной.

Три месяца лежит, вся правая сторона без движения.

– Галина, слышишь, не бросай меня, тебе все достанется.

Не отвечает.

Все гудит, сотрясается под огромной кувалдой. Вот-вот лампа сорвется. За окном небо – багровое.

– Ну, Галь, чего ты? – вбегает запыхавшийся инструктор. – Чего ты сидишь? – Ему Роман Романович все равно что труп.

– Одного мужа на смерть бросила, другого мужа на смерть бросила, – шепчет тот. – Не беги с ним. Чего тебе немцев бояться? Чего они тебе сделают?

А инструктор:

– Ну, Галька?

Сидит, молчит.

– Не могу больше! – убегает. На пороге обернулся: – Дура!

– Иди сюда, – одними губами шепчет Родзинский. – Уехал? Пока все попрятались, возьми топор и иди в школу. Там под твоим столом выломай половицу… увидишь, в тряпке… царские золотые десятки… помнишь, человек в шелковой рубахе ночевал… – еще бы ей не помнить. – Иди, торопись…

Выбежала за околицу. Никого. В школу, скорей! Там опустилась на колени, нащупала щель, стала ее топором раздвигать.

Родзинский, не мигая, глядел на лампу. Она осветила фотографию. Подумал: «Марии уже семь лет как нету». И только подумал, как вспышка ударила в окно. От оглушительного взрыва кровать под ним заходила ходуном. Лампа упала и погасла. Прямое попадание снаряда в школу.