в канавах, переполненных дождевой водой, сливались в безрадостный ландшафт.

Из кабинета вышел Граве, офицеры молчаливо повернулись к нему.

— Господа! — сказал Граве. — Я не имею права напоминать сейчас о присяге, о воинском долге. Бывают минуты, когда неуместны самые святые слова. Каждый из вас волен решить сврю судьбу, но'лично я защищаюсь до последней пули.— Граве вынул из кармана «веблей».

Офицеры все так же молча достали свои револьверы, разобрали валявшиеся по диванам гранаты.

— Поручик,— позвал Граве связного офицера,— на вас возлагаю последнюю обязанность: возьмите мой катер, отправляйтесь к железнодорожному мосту. Пока не поздно, взорвите мост, поручик. Он заминирован, а вы единственный здесь кроме меня знаете, в каком пролете.

— Я взорву камский мост. — Придерживая шашку, связной офицер покинул штаб.

— А-а, вспомнил! Это же гладиаторы говорили,— аве цезарь, мори-тури! — знобящим смешком зашелся пухлогубый прапорщик.

— Придержите язык,— остановил его Граве. — Ого! Вот и они...

Окна гостиной заволокло пороховым дымом: офицеры стреляли не целясь, гранаты швыряли наугад. На улице послышались торжествующие вскрики:

— Петькя, дай прикурить господам!

— Подсыпь им Краснова перцу!

Офицеры перезарядили оружие.

— Внимание, внимание! — раздался на улице зычный, уверенный голос.— Предлагаю сдаться без боя. Обещаю сохранить жизнь. Две минуты на размышление...

Граве осторожно посмотрел в окно: на ступенях магазина стоял толстый высокий мужчина в полушубке. Прикрывая ладонями рот, снова выкрикнул свой ультиматум. Граве выстрелил.

— Молодец! Метко бьешь,— насмешливо похвалил его все тот же голос. — Одна минута!

— Зйчем я Цицерона штудировал? Не понимаю, зачем? — Прапорщик перегнулся через подоконник: — Не стреляйте, сдаемся!

Граве одним прыжком очутился около прапорщика, схватил его за ноги, перебросил через подоконник.

Снизу сухо затрещали винтовочные выстрелы, брызнули осколки оконного стекла, по железной крыше забарабанили пули. Красные карабкались по водосточным трубам, исчезали в лестничных проемах, перекрывали двор, проникали в подвал.

Дериглазов взлетел на площадку второго этажа. Размахивая уже пустым маузером, подбежал к приоткрытой резной двери; кто-то выстрелил в него. Промазал и скверно выругался. Дверь захлопнулась, Дериглазов со злостью заколотил маузером по бронзовой ручке. Потом ударом ноги распахнул дверь; вдоль стены, подняв руки, стояли офицеры, в проеме окна торчал Шурмин с гранатой, похожей на крупное серое яблоко.

— Входи, командир. Господа офицеры — они уже смирные,— Шурмин спрыгнул с подоконника.

— Кто тут старший? — спросил Дериглазов капитана с черной повязкой на левом глазу.

— Я не обязан отвечать на ваши вопросы.

Утробный тяжелый гул ворвался в разбитые окна: весь дом содрогнулся. За далекой речной излучиной, клубясь и развертываясь, выросла дегтярная туча.

— Молодец поручик! Успел-таки подорвать мест,— сказал офицер с черной повязкой.

— У вас храбрецы — одни поручики. А вы, по-моему, капитан?— съязвил Дериглазов.

За окном блистала лунная ночь, по спящей мостовой ползли речные испарения, часовые у штаба походили на темные статуи.

Лихорадочно застучал «юз», из аппарата поползла узкая лента, призывая и требуя:

«Сарапул— Азину. Говорит Агрыз! Белые перешли в наступление крупными силами. Северихин».

С телеграфной лентой Шурмин кинулся к спящему Азину.

Сквозь отлетающий дым. плясала луна, мелькали звезды, ветер хлестал в солдатские лица. Паровоз и платформа пошатывались и гремели, мимо проносились сосны, хлебные скирды, откосы, заросшие вереском.

Азин, едва отрезвевший ото сна, помогал кочегару подкидывать в топку уголь, машинист, подняв до предела пары, опасался, что взорвется котел.

Телеграмма о нападении мятежников на Агрыз застала врасплох Азина: на неоседланной лошади он прискакал на станцию. Посадил на платформу взвод бойцов и помчался в Агрыз. Он не рискнул оголить только что освобожденный Сарапул, но и не мог допустить мысли о падении Агрыза.

*

А мятежники бросили на Агрыз несколько тысяч солдат. Внезапность ночной атаки принесла успех: в первые же минуты они сбили передовые части Северихина и стали обходить его с флангов. Ночные бои всегда сумбурны и полны случайностей. На этот раз у Северихина началась паника. Красные сперва отступали, потом побежали, натыкаясь на неожиданные засады, попадая под перекрестный огонь. Северихин потерял связь с командирами рот; он гнал к ним связных — те погибали в пути. Пушки были захвачены, пехотный батальон, прикрывающий станцию по ижевской дороге, уничтожен. Прошло больше трех часов, как Северихин отправил телеграмму Азину, умоляя о помощи. Азин не появлялся...

Страстный порыв солдат, идущих в атаку, мгновенная паника, охватывающая массы людей, таят в себе еще нераспознанные загадки. Не легко высекать искры коллективного порыва, страшно трудно тушить панику, обуявшую толпы. И все еще не выяснены причины психологического воздействия отдельной личности на целый коллектив; психологи- и психоаналитики не могут дать убедительных и точных объяснений. На самом деле: почему появление командира задерживает обезумевших от страха солдат? В чем тут дело? Боязнь ли быть наказанным за свою трусость, чувство ли долга, вера ли в своего командира? Или же неожиданная надежда на его способность изменить трагический ход событий? Отчего за какие-то доли секунды происходит перелом в человеческом сознании? Ведь в критический момент командира видит какая-то горстка, а слышит несколько человек; остальные узнают о его появлении случайно или вовсе не узнают.

Говорят, настоящий командир чувствует, угадывает, понимает стремительно меняющуюся обстановку сражения и успевает принимать меры, превращающие поражение в победу. Решительность и умение командира ориентироваться в сложных обстоятельствах боя играют роль, но это только одна из причин среди великого множества прочих. Еще могущественнее солдатская вера в то, что с хорошим командиром не пропадешь. Он найдет выход из безвыходного положения, совершит что-то такое, что спасет всех. В солдатском сознании хороший командир тот, кому сам черт брат и друг.

Бой за Агрыз приближался к концу. Редели красноармейцы, смолкали раскаленные стволы пулеметов, иссякали патроны.

Алексей Северихин все еще удерживал станцию. Столько раз был он краю гибели, что погибнуть сейчас казалось невозможным, немыслимым. Все же он ощупывал за пазухой маузер с последней пулей, но тут же отдергивал руку: «Рано!»

— Азин! — раздался за его спиной испуганный голос.

— Азин, Азин! — пошло от бойца к бойцу короткое, легкое слово.

г— А-зи-инІ

ч

Это грозное и веселое имя встряхивало раненых, они выползали из своих прикрытий. Связисты, повара, санитары вместе с прибывшими азинцами пошли в