здесь – демонстрация интеллектуальных схем, справедливых или чуть спорных, но всегда захватывающих, эх, как же сам не сообразил!

Темы же совсем, совсем не самые обсуждаемые и избитые (архаичный синоним, еще у Гоголя, «убитый», убитая дорога). Ретроактивность, например, то есть изменение прошлого – обсуждалось даже, что всесильный Творец может изменить и прошлое, но томисткое лобби все же «завернуло» эту идею во избежание. Или (все же более обсуждаемая) проблема – равноценна ли копия художественного объекта оригиналу (те же японские деревянные храмы восстанавливались по многу раз, японцев это, замечу, никоим образом не смущает), сколько процентов аутентичного должно остаться или вообще важна только рецепция? Или о технике – когда вообще зародилась идея надчеловеческого, превосходящего антропоморфное технократизма? Довольно долго тут было все вполне благолепно:

«Техника XIX века верно служила людям, не претендуя на большее. Поэтому техническая революция, связанная с появлением железных дорог, пароходов и телеграфа, не породила никакого футуризма. Напротив, сама сфера технического считалась нуждающейся в окультуривании и одновременно в некоем оприроживании – отсюда и вагоны в форме карет, и флоральный псевдоготичнский декор в оксфордском Музее естественной истории. Генезис представления о технике как о надчеловеческой силе проследить трудно. С одной стороны, философские предпосылки техники имеют явно гностическую природу: стремление добиться благодати инструментальными средствами. Гностична теория органопроекции, разработанная Эрнстом Каппом и популяризированная у нас Флоренским (инструменты как продолжение органов, то есть человек эманирует их из себя)». Но потом, как мы знаем, понеслось – и Маринетти ставил машину выше человека, а Корбюзье со своей идеей автомобильной дороги на крыше многокилометрового дома явственно показал человеку его подчиненное место. Но! Но схожие идеи, опасения и тревоги были задолго до ХХ века – в частности, англичанин Сэмюель Батлер в 1863 году призывал к полному уничтожению механической жизни, «чтобы не дать машинам – более совершенным и эффективным, чем мы сами – поработить человечество». А разбирал он не суперкомпьютеры, управляющие АЭС и межконтинентальными ракетами, а всего лишь вытеснение напольных часов портативными (мобильными). Недаром робота Альберта Великого расколошматил сам Фома Аквинский!

В пандан к этим ужасам автор – хоть и в другом месте книги – приводит высказывание Жака Эллюля о том, что «техника полностью антропоморфна, поскольку человеческие существа стали полностью техноморфными». А это, заметим, еще 2000 год, до всяческих болтающих с тобой дигитальных девиц Siri и Алисы и прочего шабашного разгула нейронных сетей.

Хотя механические женщины жили рядом с человеком всегда – «египетская femme fatale умирала на потребу публики, пока не кончался завод пружины. Впрочем, она заслужила свою судьбу. Утешением для несогласных может служить то, что она была не одинока на этом поприще. так, в знаменитом некогда музее Пьера Шпицнера (Брюссель) имелась не дошедшая до нашего времени восковая “Венера”, способная имитировать дыхание и вдобавок разборная. По крайней мере, ее грудь и живот снимались, обнаруживая детально воспроизведенные внутренние органы. интересно было бы выяснить, прекращала ли она дышать во время этой жуткой процедуры». И вот еще прекрасное, bon mot почти, наблюдение-находка автора – человечество почему-то чаще создавало роботов женщин. А потом (вспомним хотя бы «Метрополис») их же и боялось. Какой-то, замечу уже от себя в духе вульгарного фрейдизма, отголосок комплекс vagina dentata в эпоху викторинского стимпанка?

И уже не нужно обладать зашкаливающей эрудицией автора, чтобы понять, что едва ли не интереснее «магистральных» идей тут – россыпь, веер наблюдений на полях, между делом (японская пословица о ненужном звучит «нужен, как веер осенью» – здешние факты нужны никогда и – всегда). Откуда пошло представление о времени=власти (монарх им располагал, плебс – не имел права на), как здание-колонна может утверждать власть масс-медиа и кто всерьез считал Льюиса Кэрролла не только педофилом, но и Джеком Потрошителем…

Перед эрудицией автора не грех снять шляпу еще раз. Не только между делом обсуждать биографию, работы, контекст публикаций авторов вроде Батлера, что по воле случая и победивших нарративов (вспомним, что идея о возможности Бога корректировать прошлое и соответственно ее авторы были забыты и отодвинуты) оказались далеко не в первых рядах интеллектуальной истории, – дорогого стоит. Еще дороже, возможно, то, как В. Дегтярев работает с признанными исполинами – цитируя Фуко, Беньямина, Бодрийяра и других, он не только не идет на поводу у громких имен и великого пиетета, но может их слегка поправить, тонко указать на некоторую предвзятость, столкнуть на философском ринге. И это еще одна прелесть «Прошлого как области творчества» – такой изящный, легкий, с юмором стиль, словечко на английском, парадокс, еще одно наблюдение. «Ах да», «вспоминает» он, и рассказывает еще одну поразительную историю. Chapeau!

Не знаю, право, прогуливают ли нынешние студенты в целом и студенты преподавателя Дегтярева в частности, но я бы ни за какие коврижки.

Смоет всех

Андрей Иванов. Обитатели потешного кладбища. Таллин: Авенариус, 2018. 576 с

Андрей Иванов, современный космополитичный Гайто Газданов, всегда был озабочен темой эмиграции, бродяжничества (будь то наркотическое тусование по сквотам где-то в Европе или история эмиграции в отмеченном даже премиально «Харбинском мотыльке»), в пределе – потерянностью, тем аспектом экзистенциальной трагедии, что определяется визовыми штампами и модными словами национальная идентичность и ее рецепция. «Обитатели» (видится ли самому автору здесь некоторая подводная антитеза, рифма с «Обителью» Прилепина? При всем имидже имперца и государственника Прилепин ведь пишет о схожем, даже более глубоком разрыве – отчужденности от общего, изгойстве внутри своей собственной извращенной сталинизмом страны) в этом смысле – opus magnum миграционной темы. Интересно очень, куда он двинется дальше, куда мигрирует?

Героев в этой непривычно толстой по нашим рапидным временам книге – как в хорошем архиве. Которые автор явно штудировал – одних партий, подчас совсем мимолетных и безумных партий русских беженцев во Францию (ВФП – Всероссийская фашистская партия, например) тут сколько, а всяческих деятелей, журналистов, просто безумных фигур эмиграции, среди действующих героев, мимохожих персонажей или в сносках, – как в «Вехах». Главных же героев двое. Молодой русский Виктор в горячем мае 1968 и – совсем пожилой Альфред Моргенштерн. «Русский по матери, эмигрант, поэт-дадаист или сюрреалист (я пока не разобрался), довольно известный пианист, играл в кинотеатрах, ресторанах и в джаз-бэндах, актер театра и немого кино, коллекционер антиквариата, во время оккупации был участником Сопротивления, но прославился он прежде всего серией картинок l’Homme Incroyable, она выходила с двадцатых по пятидесятые и была очень популярна, открытка с образом Невероятного Человека (я не совсем понимаю, кем был этот персонаж: магом или фокусником, изобретателем или искателем приключений), которого изображал Альфред Моргентштерн, была чуть ли не в каждом доме, но после войны по