– Андрушевич, – осторожно, как чумной сурок, просвистел он, пожевав щеточку светлых пшеничных усов. – Андрушевич…

– Лиганов.

– Лиганов, – тут же согласился Хрипун. – Андрушевич, Лиганов и Старомецкий. Но прежде всего Андрушевич. Он самый опасный.

Денисов остановился и выдрал локоть.

– Я не сразу сообразил, – потрясенный невероятным озарением, сказал он.

– Андрушевич, Лиганов и Старомецкий. Это все кандидаты в покойники? Вы их уже приговорили – я вас правильно понял?

– Не надо, не надо, вот только не надо, – нервно сказал Хрипун, увлекая его вперед. – При чем здесь покойники? Это люди, которые мешают мне и мешают вам. Так что не надо демонстрировать совесть. Поздно. И потом, разве я предлагаю?.. Нет! Совершенно не обязательно. Можно побеседовать с каждым из них в индивидуальном порядке. Намекнуть… Достаточно будет, если они уволятся…

Задребезжали стекла от самолетного гула. Войны не будет. Уже идут переговоры.

– Я, наверное, предложу другой список, – сдерживая больное колотящееся сердце, сказал Денисов. – А именно: Хрипун, Чугураев и Ботник. Но прежде всего – Хрипун, он самый опасный.

У Хрипуна начали пучиться искаженные, будто из толстого хрусталя, глаза, за которыми полоскался страх.

– Знаете, как вас зовут в институте? Ангел Смерти, – сдавленно сказал он. – Сами по уши в дерьме, а теперь на попятный? Испугались? И ничего вам со мной не сделать – кишка тонка…

Голос был преувеличенно наглый, но в розовой натянутой детской коже лица, в водянистых зрачках, в потной пшеничной щеточке стояло – жить, жить, жить!..

Казалось, он рухнет на колени.

Денисов толкнул обитую строгим дерматином дверь и мимо окаменевшей секретарши прошел в кабинет, где под электрическим светом сохла в углу крашеная искусственная пальма из древесных стружек, а внешний мир был отрезан складчатыми маркизами на окнах. Лиганов сидел за необъятным столом и, не поднимая головы, с хмурым видом писал что-то на бланке института, обмакивая перо в пудовую чернильницу серо-малинового гранита.

– Слушаю, – сухо сказал он.

Денисов молча положил на стол свое заявление, и Лиганов, не удивляясь, ни о чем не спрашивая, механически начертал резолюцию.

Как будто ждал этого.

Наверное, ждал.

– Мог бы попрощаться, – вяло сказал ему Денисов.

– Прощай.

Головы он так и не поднял.

Все было правильно. Дождь на улице опять усиливался и туманным многоруким холодом ощупывал лицо. Текло с карнизов, со встречных зонтиков, с трамвайных проводов. Денисов брел, не разбирая дороги. Рябые лужи перекрывали асфальт. «Двенадцать приговоров, – подумал он. – Болихат умер, Синельников покончил самоубийством, Зарьян не поверил, Мусиенко поверил и проклял меня. Это пустыня. Кости, ветер, песок. „Скрижали демонов“. Я выжег все вокруг себя. Благодеяние обратилось в злобу, и ладони мои полны горького праха. Ангел Смерти. Отступать уже поздно. Надо сделать еще один шаг. Последний. Войны не будет. Суть вещей постигает лишь тот, чья душа стремится к абсолютному знанию. Остался всего один шаг. Один шаг. Один». Он свернул к остановке. Шипели рубчатые люки. Намокали тряпичные тополя. Подъехал голый пузатый автобус и, просев на правый бок, распахнул дверцы.

Первая очередь была пристрелочной, она зарылась в чистом застылом серебряном зеркале осенней воды, взметнув глухо булькнувшие фонтанчики, – вроде далеко, но уже вторая легла совсем рядом, по осоке возле меня, будто широкой косой смахнув с нее молочную, не успевшую просохнуть росу. И тут же ударили шмайссеры – кучно, хрипло, распарывая натянутый воздух. Я присел. Вдруг стало ясно ощущаться тревожное пространство вокруг, открытое и болотистое, поросшее хрупким рыжеватым кустарником.

– Наза-ад!.. – закричал командир.

Ездовые поспешно разворачивали повозки. Передняя лошадь упала, взрыднув, и забилась на боку, выбрызгивая коричневую жижу. Посыпались мешки с мукой.

Сапук яростно рванул меня за плечо:

– Продал, сволочь!

Комиссар, уже на ногах, успел поймать его за дуло винтовки.

– Отставить!

– Продал, цыца немецкая!..

– Отставить!

Мы бежали к горелому лесу, который чахлыми стволами криво торчал из воды. Две красные ракеты взлетели над ним и положили в торфяные окна между кочками слабый розовый отблеск.

– Дают знать Лембергу, что мы вышли к Бубыринской гриве! – крикнул я.

У меня огнем полыхал правый бок и подламывались неживые ноги. Во весь лес тупо и безучастно стучало по сосновой коре, будто десятки дятлов безостановочно долбили ее в поисках древесных насекомых. Это пересекались пули. Я потрогал саднящие ребра. Ладонь была в крови.

– Ранен? – спросил комиссар, переходя на шаг.

– Немного…

– Прижми пока рукой, потом я тебя перевяжу… Сейчас надо идти, мы просто обязаны выбраться отсюда – ты нам еще пригодишься… Слышишь, Сапук? – головой за него отвечаешь!..

– Слышу…

– Поворачивай на Поганую топь…

– Обоз там не пройдет, – сказал командир, догоняя и засовывая пистолет в кобуру.

– Обоз бросим… Оставим взвод Типанова – прикрывать. Есть еще время. Раненых понесем – должны пробиться…

– Попробуем… Собрать людей!