Но ведь он это сделал ради Эммы. Так ли? Эмма… Увидит ли он её ещё когда? О возможности её близкой смерти он теперь думал безропотно и спокойно, тем отдавая дань её достоинству. Пришлось от неё отступиться. Прошлого не переделаешь. Он выбрал свою жизнь, она — свою, друг для друга они поневоле стали призраками, и теперь этого не изменишь никакими насильственными действиями, никакими судорожными попытками схватить и отбросить назад годы. Эмма, отделенная от него своей мудростью, своим ведовством, своей болезнью и просто тайной всей своей жизни, подала ему достаточно ясный знак. Ему до неё не дотянуться; и в этом смирении крылась своя, пусть и пресная, отрада. Покорно опустив руки, он почувствовал что-то вроде облегчения. Ведь, в конце концов, в те далекие дни он бросил её не просто так, а по каким-то причинам.

В последнее время он гораздо чаще вспоминал Фанни, и никогда ещё после своей смерти она не была для него такой реальной, словно бледная тень дождалась своего часа. Он вспоминал, как она раскладывала пасьянс на одеяле, а Хэтфилд сидел рядом и мурлыкал. Вспоминал, какое встревоженное лицо она обратила к нему, когда ушел доктор. Бедная Фанни! Как и Энн, она кое в чем была простовата. Он и думал о ней иногда, как об Энн в миниатюре. Только почему в миниатюре? Энн не такая уж крупная, и Фанни была не малышка. Фанни недаром прожила свою жизнь, Фанни что-то собой представляла. Он видел её жизнь позади себя, теперь уже далеко, как задний план в пастельном пейзаже. Хорошо, что он не солгал ей про ласточек, хотя в каком-то смысле она была из тех, кому сам бог велел лгать. Словно он под конец признал в ней достоинство, которым она всегда обладала, но которое держала смиренно склоненным, как приспущенный флаг. В конечном счете хорошо, что он с ней остался. Хорошо, что он её пожалел.

Феликс дописал свое письмо и поднялся. Он подошел пожелать Хью спокойной ночи, и Хью сочувственно отметил, какой у Феликса усталый вид и волосы седеют и уже отступают со лба. Что и говорить, любовь изматывает человека.

Феликс спросил:

— Что слышно про Энн? Надеюсь, она хорошо себя чувствует?

— Вы очень любезны, что вспомнили о ней. Когда я уезжал, она была в полном порядке. У неё столько разных интересов.

— Вам не показалось, что она хандрит?

— Отнюдь. Она очень бодра, на свой лад, конечно. Она ведь у нас такая веселая хлопотунья.

— Веселая хлопотунья, — повторил Феликс. — Да. Я очень рад, что она не унывает. Ну, спокойной ночи, Хью. Краски и кисти захватить не забыли?

— Не забыл. Я мечтаю опять заняться живописью. Я обо всем подряд мечтаю. Завтра, надо полагать, увидим солнце. Спокойной ночи, Феликс.

Когда Феликс удалился, Хью встал и вышел из совсем уже пустого бара на палубу. Он постоял у поручней. Бледная полоса за кормой бежала назад, в ночь. Вокруг была черная пустая вода, старое, вечное, ко всему безразличное, беспощадное море. Хью благоговейно прочувствовал его тьму, его огромность, его предельное равнодушие. Ни разу у него не было так легко на душе с тех пор, как заболела Фанни, а может быть, подумал он, с тех пор, как он себя помнит. Но как можно такое утверждать? Все забывается. Разве прошлое удержишь? А настоящее — только миг, только искра во мраке. Пенн Грэм забудет и вообразит, что в Англии ему жилось чудесно. Энн, вероятно, уже забыла подлинного Рэндла, а Рэндл забыл подлинную Энн. Сам он отказался от Эммы по каким-то причинам, а но каким — забыл. Сознание его — непрочное, темноватое вместилище, а скоро оно совсем погаснет. Но пока что есть эта минута, ветер, и звездная ночь, и огромное, все смывающее море. А впереди — Индия и неизвестное будущее, пусть очень короткое. И есть надежная, уютная Милдред и веселый влюбленный Феликс. Может быть, его сбили с толку, может быть, он ничего не понял, но он, несомненно, выжил. Он свободен. «Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться, прежде нежели отойду и не будет меня».

Он повернулся лицом к освещенным окнам и посмотрел на часы. Пора идти в помещение. Милдред уже, наверно, его ждет.