руку князя, в просторном ее дупле, обитали шершни и хором гудели, когда князь бывал не в духе.

Стимар, поглядев вперед исподлобья, догадался было, что его хотят спрятать в темном вертепе, однако перед самым вертепом он вдруг не по своей воле взмыл носом вверх, как рябчик из кустов, и оказался перед князем Лучином. Лучин сидел, положив руки на дубовую столешницу, напоминавшую лодочное дно, и пускал по ней из пальцев маленьких охотничьих псов.

Князь был как князь. Как у всех славянских князей в ту пору, у Лучина под нижним веком правого глаза всегда оставалась в запасе одна утренняя заря, а в левом зрачке -- один молодой месяц. В его бороде всегда можно было найти золотой волос, но только один. Наконец если князь сжимал разом оба кулака, то в правом всегда оказывалось одно насквозь черное зерно, а из левого кулака начинал по каплям выжиматься между пальцев наружу яркий свет. Лишь одной причудой отличался Лучин от других князей -- невиданной шейной гривной, которая в день его совершеннолетия была выкована у него прямо на шее из цельного векового ужа.

-- Здравствуй, княжич Туров! -- первым поздоровался Лучин, хотя по годам годился Стимару хоть в отцы, хоть в деды.

-- И ты здоров будь, князь Лучин,-- ответил Стимар, склоняясь на треть положенного и внимательно приглядываясь к месяцу в левом зрачке радимича.

Тот месяц туманился и краснел -- значит, дело шло к ветру, а раз к ветру, то -- и к новой погоне.

"Значит, и от тебя уйду, князь! Придет черед,"-- весело подумал Стимар, с трудом сдерживая хитрую ухмылку.

-- Сберегли мы твою жизнь, княжич, хоть и несли, будто покойника,-- сказал Лучин.-- Не обессудь за то.

-- Может, сберегли, а может и нет,-- заметил Стимар.

Князь-воевода Лучин, однако, тоже был непрост.

-- А хочешь, Туров княжич, возьми за себя виру, как с мертвого,-- предложил он.

-- Хватит ли у тебя, князь, за обоих разом расплатиться,-- засомневался Стимар.-- Положи за первого, а за второго, пока отпустишь, и платить не придется.

Месяц в глазу радимича затянуло облаком. Лучин нахмурился, ища, что сказать. Псы, тем временем, стали рыскать вокруг большой братины с медом, пустившей корни в столешницу, и наконец, выгнав из-под ее корней лисицу, разорвали ее в клочья. Видя удачную охоту, князь нашелся:

-- Как бы вовсе платить не пришлось, если твои Туровы вновь погонят тебя, будто волка.

-- Может, и правда их...-- решил попугать радимичей да и самого себя Стимар, тоже видя, как рвут добычу псы.-- Может, и вправду испортили мне кровь ромеи.

Ночь в левом глазу князя прояснилась, месяц просветлел, а утренней зарей Лучин подмигнул на запад, и с той стороны сразу появился волхв радимичей, который хоть и годился старому Богиту в правнуки, а борода его была уже седа по обе стороны дня и ночи.

Крепко прижав языком к небу все вещие слова, он бросил на тень Турова княжича коровье копыто, и оно, ударившись об тьму, тонкую, как нечаянно произнесенная во сне молитва, звякнуло и покатилось до самых ворот кремника. Радимичам послышалось, будто у княжеского коня, скакавшего по зимней реке, сорвалась и упала на лед подкова. А Стимар очень удивился, ведь у него зазвенело в ушах от упавшей позади на мраморный пол ромейской монеты. "Как в глухом лесу мог оказаться мраморный пол и золотая монета?"-- спросил он и самого себя и того, второго, пришедшего с ним из Царьграда. Достаточно было ему хотя бы одному обернуться и обоим узнать, но Стимар помнил с детства, что на чужой земле нельзя оборачиваться..

-- Дно у тени Турова княжича поверх его следа, а не с изнанки, -- отпустил хорошие вещие слова Лучинов жрец, а плохие проглотил до худого часа.-- Значит, он человек, а не волкодлак.

Лучин, услышав такие слова, набрал полную грудь полуденного ветра, а выдохнул полуночный ветер таким теплым, каким тот бывает не осенью, а только в самой середине лета.

-- Вот видишь, княжич,-- радостно сказал Лучин, засверкав и даже заслезившись своим месяцем, как в морозную зимнюю ночь.-- Если кто и заговорил твою тень, так только на твою же Турову землю. Если кто и ломал твой след, так на твоей же земле. Пророчеством о тебе, княжич, и твоей грядущей славе земля не первое лето полнится со всей сторон до самых небес. Если ты кому не понутру, так только своим. Зависть в Туровой родове -- твоя беда, княжич, но та беда свербит лишь за твоими межами. Для нас ты не изгой, а светлый жених. Счастье твое -- у нас, княжич. Хлеб-соль тебе!

Лучин смахнул со столешницы всех своих собак, будто шелуху или мелкие косточки, сдул прочь оставшиеся от пойманной дичи перья и клочки шерсти и велел накрывать стол по полному чину.

Не успел Стимар и глазом моргнуть, как ему дали волю -- живо распутали и усадили к столу, двинув сзади него по тропе под колени настоящую княжью скамейку -- ясеневую, с высокой резной спинкой, распаханной золотым плугом, и с четырьмя подкованными ножками.

Только Стимар моргнул, как радимичи уже успели засеять княжью столешницу пшеницей. Княжич тряхнул головой -- уже взошли и поспели на ней колосья. Развел он руками, удивляясь,-- а хлеб уже убран и обмолочен. Только потянул носом -- тут же душистым жаром дохнула на него со стола пышная, как скифский погребальный холм, коврига.

-- Шустры вы, радимичи,-- признал Стимар, глотая слюну.-- Зачем вам стрелы, коли вам птиц не труд и руками с неба хватать?

Так и заискрился месяц в Лучиновом глазу.

-- Не будь мы шустры,-- важно изрек Лучин,-- так летел бы ты теперь, княжич, в Велесову яму, как подбитый пращным камнем рябчик. Так бы все и летел и не ведал