Такое открытое презрение к его власти и силе, как обычно, повергло султана в гнев. Он потерял лицо и подарил своим врагам надежду; их радостные крики, раздавшиеся при появлении генуэзцев, можно было ясно расслышать даже в турецком лагере. Очевидно, этому следовало положить конец, и Мехмед приготовил впечатляющий ответ.

Вход в имперскую гавань охраняла длинная цепь, протянувшаяся от Константинополя до башни в генуэзской колонии на противоположном берегу. Неоднократные попытки преодолеть ее закончились неудачей, но для человека с бесконечными ресурсами султана оставались и другие способы. Продемонстрировав ошеломляющие способности турок к планированию и организации, Мехмед перетащил по суше в обход генуэзской колонии на смазанных жиром бревнах семьдесят кораблей и постепенно перебросил свой флот в имперскую гавань.

Падение гавани стало для Константина буквально физическим ударом. Эти воды не только стали более не безопасны для рыбалки, лишив голодающий город одного из надежных источников пищи — теперь к стенам, которые нужно было защищать его растянутым войскам, добавилось еще три с половиной мили. Обе стороны знали, что конец уже близок, и когда Мехмед в приступе злости обезглавил перед стенами города еще одну группу византийских пленников, защитники, не выдержав, в ответ сбросили с крепостной стены своих турецких пленников. Это была война на смерть. Если султан безжалостен, он не дождется в ответ никакого милосердия.

Защитников Константинополя еще поддерживала надежда, что прибудет обещанный венецианский флот и спасет их. Но уже наступил май, боевой дух и надежда стали гаснуть. В отчаянии Константин послал корабль, чтобы отыскать хотя бы знак приближающегося флота, но тот вернулся спустя три недели с печальной вестью, что ничто не указывает на приближение помощи. Византия была оставлена на произвол судьбы. Министры умоляли императора спасаться бегством и создать правительство в изгнании, пока город еще можно было отвоевать. Империя крестоносцев со временем развалилась, и с османами будет то же самое, главное — сохранить жизнь императора. Обессиленный, но не утративший твердость духа, император отказался. Это был его народ, и он останется с ним до конца.

В турецком лагере Мехмед тем временем готовил войска к последнему штурму. Стены, разбитые его пушками, теперь превратились в груды булыжника, и дальнейший обстрел мало что мог к этому добавить. Прежние попытки взять город штурмом приводили к чудовищным потерям, и каждый день, отдалявший султана от взятия города, наносил новый удар по его репутации. Настало время приложить усилия в последний раз. Не пытаясь утаить новости от усталого противника, Мехмед объявил, что во вторник 29 мая начнется последний приступ.

В Константинополе обессилевшие защитники дошли до предела изнеможения. Подвергаясь ужасающим беспрерывным обстрелам, они были вынуждены храбро противостоять турецким пушкам днем и чинить стены ночью. У них было мало времени для отдыха, и эмоционального, и физического, и напряжение все возрастало. Но в последний понедельник в истории империи настроения переменились. Конечно, об отдыхе не могло быть и речи, и работа продолжалась, но в первый раз за многие недели жители города отправились к Софийскому собору. Там, в первый и последний раз в Византийской истории, были позабыты разногласия, столетиями разъединявшие церковь, греческие священники встали плечом к плечу с латинскими, и началась истинно экуменическая служба.

Пока жители стекались в великую церковь, Константин произнес последнюю речь — надгробную речь по Римской империи, как ее охарактеризовал Эдуард Гиббон. Напомнив своим собравшимся войскам об их прославленной истории, он гордо напутствовал их вести себя с достоинством и честью: «Звери могут бежать от зверей, но вы люди и достойные наследники Древней Греции и Рима».[219] Обратившись к итальянцам, которые сражались, защищая Константинополь, император поблагодарил их за службу и заверил, что теперь они стали братьями, связанными общими узами. Пожав руки каждому из командиров, он позволил им вернуться на свои посты и присоединился к остальным жителям в Софийском соборе.

Та ночь для императора Византии была бессонной. Он остался в церкви и молился до тех пор, пока не угасли почти все свечи, затем навестил свой дом, чтобы напоследок попрощаться с близкими, и остаток ночи провел, объезжая стены, дабы удостовериться, что сделано все возможное. Добравшись до своего поста у самой уязвимой части стен, он спешился и принялся ждать атаки, которая, как он знал, начнется с рассветом.

Но султан не стал дожидаться солнца. В половине второго утра предрассветную тишину разорвал чудовищный грохот. Выстрел турецких пушек обрушил секцию стены, обратив в бегство защитников, спасающих свои жизни. За считанные минуты тут образовалась огромная брешь, и Мехмед бросил в нее свои войска прежде, чем византийцы смогли ее хоть как-то заделать. Стремительные атаки продолжалась три часа, но прежде всего благодаря усилиям Джустиниани их каждый раз удавалось отразить. Казалось, генуэзский командир успевал повсюду, ободряя своих людей и укрепляя строй там, где тот дрогнул.

К четырем часам утра истощенные иррегулярные части осман отступили, чтобы уступить место профессиональной армии. Турки опять вломились в строй христиан, прокладывая себе путь сквозь груды тел и пытаясь прорубиться внутрь. Они сражались почти с маниакальным упорством, и каждый жаждал добиться милости султана на земле или пасть за веру, получив награду в раю. Туркам уже почти удалось прорваться внутрь, но в последний момент появился Константин с подкреплением и отбросил их. Когда потерпевшие поражение османы отступили, вымотанные защитники тяжело опустились на землю, но на отдых нельзя было надеяться. Почуяв, что враг дрогнул, Мехмед отправил вперед янычар.

Подобно варягам в византийской армии или преторианцам древнего Рима, янычары были элитными войсками турецкой армии. Состоящие из детей христиан, отобранных у семей в детстве и насильно обращенных в ислам, они отличались фанатичной преданностью и прекрасной военной подготовкой. Под громкие звуки военной музыки эти вышколенные войска выступили несокрушимым строем и казались неуязвимыми для выстрелов со стен. Каким-то образом их удалось отбросить, но во время атаки Джустиниани был ранен арбалетным болтом, пробившим его нагрудник. Эта рана не была смертельной, но раненый Джустиниани был слишком вымотан, чтобы продолжать командование. Константин умолял его остаться, зная, что случится, если люди увидят его уход, но Джустиниани был непреклонен и велел, чтобы его отнесли в гавань, к ожидающему его кораблю.

Страхи императора немедленно воплотились в жизнь. Видя, как их доблестного предводителя выносят за пределы стен, генуэзцы впали в панику, и когда янычары предприняли следующую атаку, они начали отступать через внутренние ворота. В этой неразберихе турки захватили несколько башен, вырезав потерявших голову защитников, которые оказались заперты меж двух стен. Со своей позиции у ворот Святого Романа Константин понял, что все потеряно. С криком «город потерян, но я жив» он отбросил императорские регалии и ринулся в брешь, канув в историю.