Мой друг русист Паоло Гандольфо, большой почитатель Лидии Корнеевны Чуковской, мечтал взять у неё интервью. «Я знаю, что ей не до меня, у неё плохо с глазами», – размышлял вслух Паоло, с тайной надеждой попытать счастья на месте, в Переделкино.

Через секретаря Корнея Ивановича Клару согласие Лидии Корнеевны было получено, и перед нами гостеприимно распахнулись двери переделкинской дачи Чуковского. Сначала поднимаемся на второй этаж. Книги, игрушки от детей всех стран мира, мантия honoris causa.

Из книг запомнился томик Исаака Б. Зингера. Корней Иванович предсказал ему тогда большое будущее и, как всегда, не ошибся: Зингер получил Нобелевскую премию. Хотя всё тут просто, по-домашнему, но дышит историей. Потом располагаемся внизу, в столовой. Следует полуторачасовое интервью. Оно будет полностью опубликовано в генуэзской газете «Девятнадцатый век» и запомнится надолго.

Лидия Ивановна, хоть и уставшая, явно не хотела сразу расставаться, – что же говорить о нас двоих! И предложила: «Хотите посмотреть, где у нас жил и работал Александр Исаевич?» Не дожидаясь само собой разумеющегося ответа, она открыла дверь в соседнюю комнату. Ничем не примечательную: письменный стол у окна, книжный шкаф. Из-за которого Лидия Корнеевна извлекла… грабли! Помедлив с ответом, для «сюспанса», она объяснила: Александр Исаевич, работавший с утра до ночи, иногда устраивал себе перерыв – разминку в лесу на лыжах. Зная, как Пастернак, что на него «наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси», а то и что-либо похуже, он, идя в лес, привязывал себе на спину грабли, чтобы, если что, защититься, не рискуя получить статью за применение холодного оружия. Опытный зэк, он знал, что грабли в уголовном кодексе не числятся.

Флорентийский профессор Франческо Иццо, вице-президент ассоциации «Друзья Леонардо Шаши», писал мне: «Встреча с Вами, переводчицей Шаши, его «Дня совы», «Египетской хартии», самиздатского «Исчезновения Майораны»[8] для меня значит многое. Узнать, что Вы были знакомы с Шашей лично, тем паче. А ваш подарок – московская антология произведений Шаши с послесловием Цецилии Кин (с которой я был знаком) – меня растрогал. Кстати, вы с Цецилией дружили? Было бы необычайно интересно, если бы Вы описали ваш с ней воображаемый диалог о Шаше. Попробуйте, очень Вас прошу».

Я отвечала:

$$$«Дорогой друг! Вы просите меня сочинить диалог с Цецилией Кин о Шаше. К сожалению, это немыслимо. Мы, конечно, были знакомы, но Цецилия меня невзлюбила. За что, не знаю. Однажды – дело было в начале семидесятых – она позвонила мне с просьбой порекомендовать ей учителя итальянского языка. Я относилась к ней трепетно, знала, как трагически сложилась её жизнь – муж, журналист Виктор Кин, бывший советский корреспондент в Италии, расстрелян, её долгие годы мытарили в Гулаге, единственный сын погиб на войне – и естественно было с моей стороны предложить, на дружеских началах, свои услуги. Цецилия не отказалась, но и не согласилась. На этом контакт оборвался.

Время от времени до меня доходили её высказывания на мой счёт, злющие-презлющие. Я огорчалась, но выяснять отношения не стала.

Объяснение могло быть только одно, абсурдное, ибо идеологическое, а именно то, что Цецилия оставалась твердокаменной коммунисткой и в лагере, и после, в то время как я была отпетой инакомыслящей.

Знаете, что она ответила «королю итальянской журналистики», обожаемому ею Индро Монтанелли на его совет переехать жить в Милан? (Он обещал ей всяческую помощь). Она сказала: «Нет, я коммунистка!». Теперь Вы понимаете, дорогой профессор, почему Ваш заманчивый план насчёт воображаемого обмена мнениями двух шашисток, при всей моей любви к Шаше, неосуществим.»

Летом 1950 года великий кормчий, он же большой учёный, занялся вопросами языкознания – да, да, не нашёл ничего нужнее, как в нашей стране, ещё не опомнившейся от страшной войны, углубиться в тонкости лингвистики.

Академия наук не покладала рук, газета «Правда» разбухала от научной информации. Специализировавшемуся на проблемах языка и мышления молодому учёному Александру Спиркину в самый раз было обратиться к товарищу Сталину с рядом вопросов по существу, но подкачала биография, по рукам и ногам связывала Сашу судимость по пятьдесят восьмой статье.

Нонсенс. Ведь плоть от плоти… Ломоносовская порода! Деревенским пареньком, напутствуемым матерью: «Уходи отсюда сынок, тогда, может, выживешь», – оборванный, тощий, добрался он до города Мичуринска, а в 1936 до Москвы.

А свои вопросы товарищу Сталину, ничтоже сумняшеся, дал подписать жене, аспирантке-германистке Кате Крашенинниковой. О Кате, как о галичевой Леночке, узнал весь белый свет. За ней присылали из Кремля и приударяли высокие чины. Адресат Сталина была хороша собой – статна, сероглаза, в тот же час стала доктором наук, завкафедрой.

А её сверходарённого мужа застопорило, он и после смерти Сталина под реабилитацию всё не попадал.

– Как вашей дочери удалось реабилитироваться? – решился Саша разузнать у моей мамы, преподававшей английский язык его жене в Московском педагогическом институте им. Ленина.

– Она ничего не предпринимала, – объяснила мама, – её вызвали и уведомили.

В надежде, что я всё же смогу что-нибудь посоветовать, договорились о встрече.

Супруги засиделись. Уже не раз перебрали все обстоятельства дела, а спасительной идеи всё не возникало. На мой взгляд, её надо было искать в этих обстоятельствах.

Дело было заурядное. Приехав в Москву на побывку с трудфронта – шла война – Саша переночевал у своей институтской подруги Нины К. Подслушавшая их разговор соседка по коммуналке некая Зайнчковская настучала, Сашу арестовали. За недоносительство на него – и Нину с матерью; при обыске у Нины изъяли сашину фотографию с надписью «моей единомышленнице». Эту ясную картину довершает тот факт, что отец старухи Зайнчковской, царский генерал, был расстрелян, а она и муж долго сидели. Стуком злосчастная старуха надеялась выслужиться.

Моя идея заключалась в том, чтобы Саша наведался в коммуналку и предложил старухе помощь по спасению души, де, напишите, что вы сожалеете о случившемся, что вас вынудили; вам ничего не будет, зато доживать станет намного легче. При виде Саши старуха заверещала «Убивают!», и ему пришлось ретироваться.

Но в конце концов реабилитировали и его. Он развернулся. «Спиркин сделал философскую энциклопедию», – отдают ему должное многие. «Я – автор учебника, по которому училась вся страна», – просит не забывать и сам член-корреспондент Российской академии наук Александр Георгиевич Спиркин.

А дискуссия по вопросам языкознания давно забыта, наряду с прочими советскими реалиями, душегубскими и просто абсурдными. Будто их вовсе не было.