Расписавшись, как полагалось, в книге посетителей, Юлиан вслед за комендантом прошел длинным мрачным коридором. Его шаги гулко отдавались под сводами. Крошечные узкие окошки пропускали слишком мало света, так что даже среди бела дня приходилось пользоваться лампами. Шагая мимо замерших навытяжку часовых к нужной двери, Юлиан Дич напряженно раздумывал. Разговор ему предстоял нелегкий.

Он старался сидеть не шевелясь, боясь нарушить звенящую давящую тишину. Каждое движение отдавалось шорохом, скрипом, хрустом и самое неприятное, самое тяжелое — звоном. Звоном кандалов на запястьях и щиколотках. Три года без малого, три таких прекрасных года он не ощущал прикосновения железа к коже. Не чувствовал давящей, становящейся такой привычной, тяжести. Не терпел боль в натертых до кровавых пузырей и обнаженного мяса руках. Когда-то казалось, что кандалы минули, словно страшный сон. Но вот все вернулось, и теперь уже три года свободы стали казаться бредом воспаленного, повредившегося в тюрьме сознания.

С тех пор как несколько дней назад его сюда привезли, заковали и допросили, никто не вспоминал о нем. Лишь дважды в день приносили еду — утром кашу с куском хлеба, вечером — миску пустых щей. Для питьевой воды имелась бадья, накрытая дощатой крышкой. Рядом с той бадьей, на полу, стояла вторая — для естественных надобностей. Обе стояли тут давно, наверное, поставленные за несколько дней до его появления тут, так что запах у них теперь был общим. Он заставлял себя пить тюремную воду, понимая, что все равно придется привыкать.

В камере было темно, сыро, грязно и тесно. Железная, привинченная к полу кровать занимала четверть помещения. Кроме нее тут был небольшой стол и лавка, где и разместилась бадья с водой. Больше ничего узнику не полагалось. Ему не приносили даже свечи, решив, видимо, не тратить на него казенных денег, пока дни не настолько коротки.

Он медленно выдохнул воздух, прислушиваясь к собственному хриплому дыханию. После падения с лошади и удара о мостовую у него долго болели ребра, и просто чудо, что обошлось без переломов, когда туша смертельно раненного животного навалилась ему на ноги. Слегка оглушенный падением, он почти не сопротивлялся и немного опомнился лишь позже, на первом допросе.

Первом и единственном. Ибо с того разговора миновало уже трое суток. Не общаясь ни с кем, не слыша ничьего голоса, кроме равнодушного бормотания охранника: «Обед», он терзался в неведении и догадках. Что будет дальше? Его осудят? Отправят за Каменный Пояс? Прогонят сквозь строй и, если выживет, отправят куда-нибудь в армию, кровью и смертью искупать свою вину? Или забудут тут, в четырех стенах, решив похоронить заживо, как некоторых участников восстания? Пока еще ему было это безразлично, но недалек тот день, когда узнику захочется узнать хотя бы что-то о своей участи. Ожидание смерти стократ хуже самой смерти. Многие лишают себя жизни, именно не выдержав этого ожидания. Сколько выдержит он?

«Три дня, — подумал он. — Прошло три дня… Нет, уже четыре. На другой день после ареста был допрос, и после него прошло три дня». Интересно, куда отправятся листки с записями его беседы? В канцелярию двора, на высочайшее имя, в следственное управление или так и останутся похороненными в груде таких же бумаг? Скорее бы узнать!

Здесь царил сумрак: узкое, в две ладони, окошко, забранное решеткой, пропускало так мало света, что освещало лишь самое себя. Но ведьмачье ночное зрение пока не спешило отказывать, и он легко ориентировался в камере. Мог с закрытыми глазами добраться до любой бадьи и воспользоваться той или другой по желанию, ни разу не подсмотрев. Более того, он мог бы так же, незрячий, поднять с пола миску с кашей или щами и, не расплескав ни капли, донести до стола. Зрение, слух и обоняние с осязанием усилились в несколько раз. И пусть это была лишь часть утраченных когда-то способностей, их нежданное возвращение одновременно радовало и огорчало. Счастье, что хотя бы что-то вернулось! Горе, что оно вернулось именно сейчас. На что ему умение видеть в темноте и хорошо ориентироваться с закрытыми глазами по звукам и запахам, если весь его мир сузился до размеров этой камеры? И еще неизвестно, как долго это продлится. А вдруг через некоторое время от плохих условий, некачественной пищи и тоски они пропадут снова и не вернутся никогда?

Именно это страшное слово «никогда» и заставляло его то и дело пользоваться своими Силами, хотя реальной пользы не было ни на грош. Но хотя бы напоследок ощутить себя полноценным, каким был когда-то, девять лет назад!

Он прикрыл глаза, тихо дыша через рот. Горло, уши и нос связаны между собой в единое целое, и, когда дышишь носом, воздух, проходя в горло, еле-еле, но заставляет барабанные перепонки колебаться в другую сторону, приглушая слабые отзвуки и делая их неразличимыми. Поэтому все ведьмаки так часто дышат ртом. И теперь он…

Шаги. Трое… нет, четверо. Двое солдат — привыкли чеканить шаг — и двое штатских. Один шагает легко, наверное, еще молод, совсем мальчишка, или же это женщина. Зато второй топает, как бык. И ступает широко, уверенно, как у себя дома. Комендант? А кто второй или вторая?

Остановились возле его камеры. Заскрежетал засов. Он открыл глаза.

Вошедший первым солдат поставил на стол масляную лампу. Едва он попятился, как в камеру шагнул подтянутый мужчина в темном, скромного покроя сюртуке, при одном взгляде на которого стало жутко. Такой холодный и пристальный взгляд бывает только у палачей и инквизиторов. Это и был он, обладатель легкой походки.

А еще от него веяло Силой. Той Силой, которая заметна лишь тем, кто отмечен той же печатью. Ведьмак. Но в расцвете сил и лет.

Комендант, остановившийся на пороге вместе с солдатами, просительно взглянул на гостя.

— Может быть… э-э…

— Оставьте нас.

— Вы хотите… — Комендант спал с лица.

— Да, именно этого я и хочу. Можете оставить человека снаружи. И закройте дверь с той стороны!

Последнее было сказано таким тоном, что даже сидевший на кровати узник невольно дернулся в сторону выхода. И тут же криво усмехнулся — надо же, поддался приказу, предназначавшемуся не для него. А что будет, если гость захочет ему что-то приказать?

Тот обернулся к узнику.

— Ну вот мы и встретились. Как вас там… Иван Горский? Или как вас прикажете называть? Петр Михайлик? Или, может быть, Лясота Травник?

— Вы… знаете? — Сохранять безразличие пока еще удавалось легко.

— Я все про вас знаю. Ну или почти все. — Гость не присел на лавку, остался стоять, в своем чистом сюртуке прислонившись к грязной, покрытой слизью стене камеры. — С тех самых пор, как на пароходе «Царица Елизавета» встретил некоего субъекта, которому было дано редкое умение видеть невидимое. Увидеть волховца дано не каждому. Только обученный ведьмак способен не только разглядеть его среди бела дня, но и понять, кого он увидел.

Лясота медленно выдохнул. Он вспомнил мимолетную встречу на палубе. Трудно забыть эти глаза!

— Узнали, — удовлетворенно кивнул гость. — Вижу, что узнали. А вот я вас не вдруг признал. Вы сильно изменились за эти девять лет, Лясота-Александр Травник-ович, один из учеников школы ведьмаков.