— Тут может иметь место очень сложный ассоциативный ряд. И вряд ли прямая ассоциация с саваном или слезами.

— Или насморком, — серьезно добавил Крячко.

— Или насморком, — согласился Лозовский. — Могу вам сказать, что платок может быть вообще ни при чем. Что держал или держала в руках, то и бросила на прощание. Тут, скорее, дело не в платке, а в символе. Например, упокойся с миром, а я тебя простила. Или, фу, какая гадость, и брезгливой бросок того, что было в руке.

— Это понятно, — согласился Гуров. — А что-нибудь вы можете сказать о внешних признаках психической болезни этого человека?

— Странности налицо, такое трудно не заметить. Но вот признаки агрессии могут в обычной жизни не проявляться. И еще… я не уверен, что это женщина.

Крячко поперхнулся бутербродом с колбасой, и Гурову пришлось похлопать его по спине.

— Придется выяснять, — прокашлявшись, заговорил, наконец, Станислав, — а не имел ли Миронов гомосексуальных наклонностей?

На территории дачного поселка дышалось хорошо. Особенно, когда сумерки превращаются в вечер, когда в окнах загорается свет, и звуки слышны теперь далеко. Гуров увидел свет в окне и успокоился. Значит, Юрка с Татьяной в доме. На даче Лев не был уже с неделю, если не больше, а со своим одноклассником общался только по телефону. Сегодня, после общения с профессором, ему захотелось приехать, навестить своих гостьей. Внутри появилось какое-то чувство вины.

Открыв калитку, он прошел по дорожке из цветной тротуарной плитки и поднялся на веранду. В доме была слышна музыка, чем-то вкусно пахло. Толкнув дверь, Лев увидел Юрку в фартуке перед плитой. На плите что-то шипело и фырчало в кастрюльках.

— О-о! Хозяин пожаловал! — обрадовался Калинин. — На запах шел? Руки мой, у меня гуляш готов с картошечкой. Татьяны там не видел?

— Она что… не дома? — опешил Гуров, стараясь не выдать своего волнения.

— Да она вышла пройтись немного. Сказала, голова разболелась в духоте сидеть.

— А ты чего с ней не пошел?

Юрка повернул голову и с укором посмотрел на Гурова:

— Ты что, Лева? Она же не совсем… того. Чего с ней тут случится, в поселке-то?

— Да нет, я ничего! — поспешил ответить Гуров. — Беспокоюсь просто. Как вы тут живете? С продуктами как? Хватает?

— Если что, я бы позвонил. Да и магазин у вас на том конце поселка есть. Это если на крайний случай.

За окном стукнула калитка, и вскоре на пороге появилась Татьяна. Она улыбнулась им, но улыбка была какой-то вымученной, болезненной.

— Ребята, а давайте выпьем шампанского! — с энтузиазмом предложил Гуров. — Там, помнится, в холодильнике у меня еще с весны стояла бутылка. И повод вполне подходящий. Я сегодня разговаривал с профессором Лозовским…

Две пары глаз мгновенно обратились на него, и Лев сразу пожалел, что начал это свое вранье. Вранья он терпеть не мог всю жизнь, а тут приходится.

— Борис Моисеевич считает, — мужественно продолжил он, — что успех лечения налицо. Теперь он может его прогнозировать. Одним словом, все у вас, ребята, будет хорошо.

Шампанское нашлось, гуляш в исполнении Юрки Калинина был очень неплох. В результате, все трое хорошо посидели перед сном и поболтали о том о сем. Татьяна с особой благодарностью смотрела на Гурова и старательно улыбалась, когда встречалась с ним взглядом. Юрка большей частью отводил глаза. Это тоже было заметно.

Крячко не спеша вошел в кабинет. Сегодня повезло, пробок на дорогах почти не было, поэтому он приехал на работу аж на полчаса раньше, чем планировал. В этом был свой большой плюс, а находить во всем плюсы Станислав Крячко умел лучше других.

Например! Можно очень неторопливо вскипятить чайник и заварить кофе. А потом с такой же солидной неторопливостью выпить его на диване. Именно с солидной неторопливостью, с неторопливостью человека, который себя уважает, который в жизни добился того, чего хотел: он много-много лет проработал на любимой работе, его на этой работе уважают, ценят и считают незаменимым. Ну, почти незаменимым.

Однако, к огромному удивлению Крячко, в кабинете уже сидел Гуров, разумеется, на своем излюбленном месте на диване, и созерцал красный диск солнца, который медленно поднимался над многоэтажками Большой Якиманки. Крячко в последнее время заставал своего начальника в таком положении все реже, поэтому замер в дверях и довольно усмехнулся про себя. Сейчас это был опять тот Гуров, которого он знал тысячу лет, которого любил, уважал, с которым ему нравилось работать.

— Заходи, чего замер, — первым нарушил молчание Гуров. Голос прозвучал ровно и немного расслабленно.

— Не хотел мешать медитации. — Крячко подошел и привычно сунул свою пятерню в ладонь Гурова: — Доброе утро, шеф. Кофе уже пил?

— Да, спасибо, — кивнул Гуров и, немного помолчав, вдруг проговорил: — Стас, скажи, а часто у тебя в жизни возникало недовольство собой?

— Недовольство собой? Ну-у, бывало… пару раз.

— А почему, с чем это было связано? — продолжал настаивать Гуров.

— Эх, теперь разве вспомнишь! Ну-у, на четвертом курсе по пьянке с девушкой в постели не получилось. Очень был, помнится недоволен. Потом, это еще в лейтенантах было…

— Господи, Стас! — поспешно перебил его Гуров. — Я же совсем не о том! Я с тобой о внутренней неудовлетворенности, я о жизненной позиции, о морали и этике.

— А ты думаешь, было этично притащить девку домой, — возмутился Крячко с самым серьезным видом, — наобещать ей с три короба, а потом…

— Какой же ты все-таки… — вздохнул Гуров и сокрушенно покрутил головой. Но при виде довольного лица Станислава не удержался и рассмеялся: — Умеешь ты вывести меня из унылого состояния, Стас. Вот что умеешь, то умеешь!

— Это еще что, — промурлыкал Крячко, — я еще и вышивать умею, и на машинке… м-р-р!

Капитан Афанасьев явился точно в девять часов, как и было велено. Своей властью Гуров добился того, чтобы в МУРе «делом платков» занимался именно Афанасьев. Во-первых, он был, что называется, в теме, а, во-вторых, труп Миронова на воровской квартире с платком на груди снял некоторые ограничения с этого дела. Орлов решился придать ему официальный статус оперативной разработки. Теперь имелась соответствующая папка в МУРе, куда стали подшиваться результаты оперативных установок, рапорта сыщиков, копии агентурных заданий и остальное, что могло отражать работу сыщиков по этому делу, включая и планы работ на каждую неделю.

Плечистый, с крупной, коротко остриженной головой, Афанасьев выглядел человеком нагловатым, самоуверенным, почти хамоватым. Год назад Гуров его таким и посчитал, пока не увидел опера в деле и не посмотрел на него другими глазами. Весь этот образ был не более чем маской, необходимой для работы, для подавления противника, которым была уголовная среда. А старший опер Афанасьев как раз и специализировался на преступлениях в этой среде.