летах, а Мальва танцует, как дьяволица, до упаду, пока ее ноги держат. Пестрая юбка так и мелькает в вихре, мокрые волосы прилипают ко лбу. Мальва танцует. Рядом с ней кружат и другие крестьяне, молодые и старые, но не слишком долго. Все знают, что Якуб забил цепом паренька Витека, когда тот слишком с Мальвой сошелся. Он забил его средь бела дня, холодно, не обращая внимания на чужие взгляды. Чему удивляться, Мальва – его любовница, а Якуб – как лев. Лев Бескид, да.

Сколько музыки, веселья! Пейте, хамы, платит Шеля!

Шеля угощает молодых и старых, бедных и богатых, мужиков и баб. Откуда у него деньги? Откуда надо! Говаривают, что от доброго старосты Йозефа Брейнля, с которым, по слухам, Якуб тесную дружбу водит. А может, из Львова, от самого губернатора. Неизвестно. Даже его жена Сальча не знает, откуда взялись у Шели эти деньги. Главное, что он угощает, а значит, можно пить бесплатно.

Шум раздался у ворот. Кто-то крикнул: «Пан идет!»

Кое-кто из крестьян пригибается и пытается выскользнуть из корчмы, потому что в этом году помещик еще не собирал недоимки за неотработанную барщину, а за недоимки, как известно, расплачиваются палками. В последние годы от имени пана Викторина этим занимался его брат Никодим, у которого к батожению душа не лежала, а все мероприятие безмерно его утомляло. Дело заканчивалось либо тремя палками, либо денежным штрафом, весьма небольшим. Но все же наказание есть наказание, а принимать удары от управляющего – удовольствие маленькое. Потому, едва к корчме подъезжает экипаж Богуша, почти все хамы вылезают из трактира, как крылатые муравьи в июльский день: одни, чтобы втихаря дать деру, другие – чтобы выслужиться и, возможно, избежать ударов. Даже музыка перемещается на улицу. Вельможный пан Никодим Богуш, и так всегда пухлые, в последние годы растолстели до неприличия. Передвигаются они с трудом, их непрерывно мучают приступы невралгии и подагры. И тем не менее пан Никодим бодро выпрыгивают из кареты и помогают выйти своей супруге и маленькой дочери. В жены они взяли себе женщину дородную, некрасивую и добрую; и то повезло, кто пойдет замуж за такого книжного червя. А панская дочка – Зофья, похожа на веселую свинку, увешанную лентами и оборками. Последним из экипажа выходят вельможный пан Викторин. При виде него хамы перестают шептаться. Даже музыканты теряют ритм и сбиваются на полтакта. Многие помнят, что означало появление пана Викторина на обжинках. Говорят, их благородие несколько лет провели на водах, и что-то в них за это время изменилось. Однажды они даже простили все недоимки – так говорят, но память памятью, и лишь немногим старым людям дана привилегия все помнить.

Гряньте гусли и волынки! Это праздник, не поминки!

Якуб подошел к Богушам с полными чарками водки. Знайте, вельможный пан: крестьянин, пусть он беден и голоден, но честь свою имеет и даже пану помещику водку поставит, а что. Так он говорит. Все ждут, что Богуши будут делать: и хамы, и дворовые, и жиды. Ясно же, что Шеля провоцирует, бросает вызов. Но пан Викторин спокойно берут одну чарку, поднимают вверх. «Из своей винокурни водку пью, – говорят, – так что во здравие всем». – И залпом все до дна. И заходят в корчму, будто не водку выпили, а воду. Музыка снова звучит, скрипят гусли, гудят волынки, ухает бас. Но все равно с появлением вельможного пана воздух портится. Как будто пиво скисло и протухло. И не один хам с тревогой кидает взгляд на пана, когда же тот недоимки собирать изволит. И правда ли, что крестьян будут убивать. Так наступают сумерки, ржавые и пасмурные. Начинается дождь.

Суд начнется, лавки – в бок! Добрый пан нам даст урок.

И хотя бунт и протест зреют в крестьянских душах, все ж они исполняют приказ управляющего Мыхайла – отодвигают лавки к стенам, чтобы освободить место в центре корчмы. Бунт и протест крепчают, но страх перед паном и управляющим все еще тверд и цепко держит за горло. Когда все уже готово, Мыхайло выходит на середину и начинает зачитывать, кто сколько дней пешей барщины задолжал, а кто сколько – конной. Это занимает какое-то время. Когда же он заканчивает, поднимаются ясновельможный Викторин Богуш и говорят, что палок в этом году в наказание не будет. Мол, открывают они курорт в Латошине близ Эмауса, и если у кого какие недоимки остались, пусть рассчитывается работой на стройке. Каждому добровольцу не только будет прощена вся барщина, но и вознаграждение будет назначено достойное, а еще на работе кормить будут два раза в день. Гул поднимается в корчме – этого никто не ожидал. Явно на этих водах что-то случилось с паном Викторином, жуть какая-то.

Тут пустился Шеля в смех. Он смеется громче всех.

«Славно придумано, хитро, – говорит, – даровать крестьянам то, что и так уже императорским словом давным-давно обещано, и вдобавок загнать их на работу, одну барщину другой заменить». Якуб кивает на пана Богдана Винярского, которого пан Богуш выгнал много лет назад со двора. Винярский после изгнания стал доверенным писарем, то есть частным конторщиком по найму, что составляет официальные и личные письма для неграмотных крестьян. Пан Богдан осторожно разворачивает скрепленный габсбургским орлом документ и громким голосом читает, что именем Светлейшего Государя Кайзера, а также властью и полномочиями канцелярии Губернатора Галиции и Лодомерии отменяются в этом году все недоимки по барщине из-за стихии, бедствий и неурожая, что весной сего года обрушились на провинцию. А кроме того, всем добрым и честным крестьянам следует остерегаться, не верить подстрекателям и не отступать от Кайзера, главного их защитника и друга; ибо главнейшие враги Монархии – поляк и москаль – разом замышляют, как здесь, в Галилее восстание учинить, а может и кровь крестьянскую пролить. Подписано: Эрцгерцог Фердинанд Карл Иосиф Габсбург-Эсте, милостью Светлейшего Государя Кайзера губернатор Галиции и Лодомерии, протектор Буковины, князь Тешина и прочая, и прочая.

Корчма взрывается шумом и возгласами. Каждый пытается слова губернатора втиснуть себе в голову. Это что, в этом году барщину отменили? Крепостное право упразднено? Тогда зачем мы, болваны, все лето на господском поле пахали, сено косили, жали, а теперь картошку копать будем?

И тут на середину корчмы выходят пан Викторин Богуш, вырывают у Винярского бумагу, пробегают ее глазами и рвут на мелкие-мелкие кусочки, швыряют вверх, и обрывки падают, как снег. «Ты сам это, подлец, написал! – рвет Богуш, так что