Оркестр продолжал играть, причем казалось, что это музыканты приставлены к инструментам и те ими управляют. Лица у музыкантов сделались сначала потерянные, а потом и вовсе чужие и одинаковые. Как тогда, в самом начале, когда они спали и она ещё не знала, как кого зовут.

Что делать? Ну что?

— Пианиссимо! — закричала Лиза не своим голосом. — Да пианиссимо же! Кому говорю!

Музыканты её послушались. Музыка не смолкла совсем, но поутихла, стало светлее и чуточку легче дышать. И тогда-то Инго и заговорил.

— Время, назад, — скомандовал он и вытянул перед собой левую руку, словно сдвигая забинтованной ладонью стену. — Я вам расскажу, как все было. И чего не было.

Виолончель сбилась и захлебнулась.

— Мы с вами никогда не встречались. — Инго говорил негромко, но воспрявшая музыка его почему-то не заглушала. Оркестр словно разморозился.

— Ну вот же! — выдохнула Лиза и снова взмахнула смычком. Ерунда, что скрипка черная. Вещь, она вещь и есть!

С первых же настоящих аккордов огненные лоскутки свечей замигали, но не погасли, а запылали ярче, будто обрадовались. Ноты золотыми мячиками заскакали в воздухе, а остатки плесени на глазах превращались в сосульки и исходили бойкой капелью. И ещё плесень превращалась в плющ и хмель, который немедленно пополз по стенам, ловко огибая свечи, а ещё — в виноград, на котором на глазах вызревали гроздья. А вместо пыльных портьер на окнах шпалерами зацвели и запахли розы.

Но виолончель не сдавалась. Темное, низкое, хриплое соло спикировало на оркестр, как коршун с высокого неба, и вспороло когтями радостную, радужную музыку, которая вздувалась, как разноцветный парус, и она пошла клочьями, а виолончель безжалостно полосовала её. Ледяной ветер рванул плющ на стенах, лепестки и листья пожухли, обожженные морозом.

Лиза стояла вполоборота к залу и видела Изморина гораздо лучше, чем хотелось бы, — он как будто слился с виолончелью в единое целое, мелькали паучьи пальцы, смычок пронзал воздух, как жало какого-то огромного многоногого насекомого, самозабвенно запрокидывалось оскаленное лицо, а отвести глаза не получалось, и черная скрипка покорно, словно собачка по свисту хозяина, помчалась за виолончелью.

И Инго она тоже видела, но считанные секунды, потому что он сник, нет, сгорбился, нет, снова стал тем скрюченным карликом, которого она пыталась забыть с прошлой зимы, с коронации, и воздух вокруг него стал таким же, как тогда, в замороченном Радинглене: — глухим, потрескивающим фиолетовым маревом.

Лиза на миг опустила смычок. Это я наделала или Изморин?

Оркестр смолк.

Рыжий карлик выпрямился.

— Мы с вами никогда не встречались, — голосом Инго продолжал он. — Слова «Радинглен» вы тоже никогда не слышали.

Изморин ощерил желтоватые зубы, как волк. Прядь белых — нет, уже седых волос упала ему на лицо, по которому побежали морщины.

— Вы так ничего и не узнали о Белой Книге, вы просто не подозревали о её существовании. — Инго, который вновь стал самим собой, расправил плечи, будто они у него затекли.

Изморин перехватил смычок — кажется, пальцы плохо его слушались, но он всё-таки играл, морщась от усилий, и виолончель закричала так пронзительно, словно он её перепиливал. Инго пошатнулся, но устоял.

Лиза увидела, что он тоже изменился. В рыжей шевелюре проглянули серебряные нити, потом пряди, плечи стали чуть шире, — Инго стал вылитый портрет дедушки Ларса, висевший у Бабушки над кроватью. Седеющий лев. — Вы родились и умерли Алоисом Притценау, великим музыкантом, затмившим Паганини и Сарасате, — звучно продолжал он, глядя на старика в кресле. И сделал шаг вперед, затем другой — мягко, как лев по траве. — Вы были равно блистательны как скрипач, виолончелист и органист — мир ещё не знал подобного сочетания.

Скрипка в руках у Лизы запела нежно и сильно, и уверенно повела за собой весь оркестр, как вожак — птичий клин в высоком небе. С каждой золотой, певучей, яркой нотой Изморин все больше ссутуливался в своем кресле и все больше делался похож на собственную выцветающую фотографию. Желтоватая седина падала ему на лоб неопрятными космами.

Плесень со стен исчезла окончательно, розы цвели вовсю, гроздья на лозе наливались, пахло виноградом, воском, цветами. Свечи потрескивали и капали на пол, но не на мрамор и не на ковровые дорожки — на полу уже росла трава, и из неё победоносно выстреливали мать-и- мачеха, подснежники, одуванчики. Бархат на креслах потемнел и превратился в мягкий сухой мох.

— Вы родились в Австро-Венгрии, а потом оказались в Германии, но в сорок третьем вам пришлось покинуть её, поскольку быть любимым музыкантом фюрера вам вовсе не нравилось. Вы перебрались в Амберхавен, в чем вам помогли зеенландские спецлужбы, — впоследствии вы частенько загадочно улыбались, вспоминая эту историю, но подробностей её никто не знает. Два года вы прятались, вели мирную жизнь рантье и приват-доцента, но в сорок пятом раскрыли инкогнито.

Старик попытался вставить хотя бы слово — и не смог: Инго говорил вроде бы медленно, но речь его лилась, как поток воды, без единой паузы, без единого зазора между словами, и Лиза вдруг услышала, что его голос, спокойный и усталый, даже если не слушать слов, вплетается в мелодию, которую вел оркестр. Музыканты сообразили, что происходит, и даже без Лизиной команды играли пиано.

Между тем Инго снова помолодел до себя нынешнего, но было заметно, что силы у него кончаются. Он оперся о спинку ближайшего кресла и чуть наклонился вперед.

— …и вернулись в музыкальный мир. Двадцать семь лет вы были величайшим виртуозом планеты. Да, в шестьдесят первом из-за болезни суставов вы перестали было играть, но амберхавенские магомедики сумели вам помочь, и вы снова начали выступать. Последний ваш концерт состоялся в Карнеги-Холл в ноябре семьдесят второго, в день вашего восьмидесятипятилетия. С первой супругой вы расстались ещё в Германии в тридцать восьмом — увы, из-за её нацистских убеждений. Второй раз вы женились уже в Амберхавене, в шестьдесят семь лет, на дочери вашего первого ученика, — ей тогда было тридцать. Брак был очень счастливым. У вас четверо детей, двое из них — музыканты, скрипачи, довольно известные. Преподавать вы продолжали и после этого и последний урок дали за несколько часов до смерти.

При слове «смерти» пальцы у старика в кресле разжались и смычок беззвучно упал в траву. Изморин с трудом поднялся, опираясь на виолончель, а кресло исчезло.

— Инго, — прохрипел он, — мальчик мой, за что ты меня так?

Инго прислонился спиной к колонне. И даже придержался за неё забинтованной рукой — точнее, за плеть плюща, обвившую мрамор. Но старик тоже еле держался на ногах и хватал морщинистым ртом воздух.

— Всех ваших учеников вы помнили, — беспощадно продолжал Инго. — С большинством состояли в оживленной переписке. — Инго приостановился. — Но меня среди них никогда не было. Никогда. И этот город… город точно… не ваш, — чуть задыхаясь, говорил он, глядя в глаза Изморину, — а вы… вы теперь даже колдовать… не можете — как оно вам? Быть просто… человеком? Давно забытые ощущения, да?