мистической глубинѣ русскаго народа не произошло внутренняго брака, истиннаго соединенія мужественнаго и женственнаго начала въ народномъ характерѣ. Душа народа остается женственной, оторванной отъ начала мужественнаго, вѣчно ожидающей жениха и вѣчно не того принимающей за своего суженаго. На этой почвѣ развилась метафизическая истерія въ русскомъ народномъ характерѣ. Её раскрылъ Достоевскій. На этой почвѣ расцвѣтаетъ всякаго рода одержимость. Одержимость большевизмомъ есть новая форма исконнаго русскаго хлыстовства… И всё это будетъ явленіемъ пассивности, а не активности русской души, ея дурной и болѣзненной, истерической женственности[36]. «Мы объяты тьмой, и правятъ нами безсознательныя стихійныя движенія»[37].

Стихійность, коллективизмъ, хаотичность, противорѣчивость, антиномичность, безгосударственность, діонисизмъ, анархизмъ, пассивность, возвышенность и вмѣстѣ съ тѣмъ необъятная глубина и просторъ русскихъ степей, женственность и жертвенность, – вотъ тѣ слова, что лучше всего и въ полной мѣрѣ передаютъ природу русскаго самого по себѣ. Эти качества объясняются тѣмъ, что въ русскую душу легли два противоположныхъ начала – діонисійское и аскетически христіанское. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Западъ уже нѣсколько столѣтій ослабленъ раціонализмомъ, высвѣтляющимъ аполлонизмомъ и утратой почвы. Но именно трагическій непреодоленный расколъ русской души и такъ и не состоявшееся сліяніе мужского и женскаго въ русской душѣ (съ сильнымъ преобладаніемъ женскаго) во многомъ и опредѣлили катастрофу 1917 года.

Слѣдуетъ замѣтить, что бердяевскій взглядъ на Россію и русское очень сильно повліялъ (и во многомъ опредѣлилъ) на взглядъ западныхъ интеллектуаловъ на данную проблему. Впрочемъ, не меньшее значеніе оказалъ и Достоевскій. Лучше всѣхъ изъ людей Запада понялъ старую Россію Германъ Гессе, хорошо знакомый съ творчествомъ Достоевскаго (рѣчь идетъ о его блестящемъ эссе «Братья Карамазовы, или закатъ Европы»).

Россія – христіанскій Востокъ, говоритъ Бердяевъ[38]; лучше и не скажешь; но русскій философъ (который среди лучше всего понявшихъ Россію) говоритъ о старой Россіи, и относить имъ сказанное къ Россіи новой – большое зло, чреватое преувеличеніемъ своеобразія Россіи и ея значенія, переоцѣнкой ея достоинствъ (которыхъ нынѣ толкомъ нѣтъ) и недооцѣнкой недостатковъ (которые, напротивъ, нынче расцвѣли). Бердяеву важнѣе не Востокъ или Западъ – Россія, но то, что она страна христіанская, всечеловѣчная, имѣющая свою правду. Если Виттфогель, едва ли не самый вмѣняемый философствующій историкъ, пріуменьшаетъ своеобразіе той или иной культуры или цивилизаціи (такъ какъ попросту не разсматриваетъ его), относя её либо къ полицентрическому Западу, либо моноцентрическому (гидравлическому) Востоку, то Бердяевъ (въ случаѣ съ Россіей) наоборотъ – преувеличиваетъ своеобразіе Россіи, не желая видѣть преобладаніе типически восточныхъ ея чертъ[39]. Такъ, напримѣръ, отнести (и доказать это на историческихъ фактахъ) ту или иную культуру къ Востоку (или къ Западу) не означаетъ понять всё въ этой культурѣ; даже если ограничиться темой свободы – восточныя системы какъ системы предполагаютъ свободу одного (и несвободу большинства), но это еще вовсе не означаетъ, что итоговый уровень свободы ея населенія низокъ съ необходимостью, ибо есть несоціальные, неэкономическіе и неполитическіе источники свободы (болѣе того, наиболѣе свободные возможны – въ наше время – именно не на Западѣ, но на Востокѣ). Кромѣ того, у Виттфогеля въ отличіе отъ Бердяева въ цѣломъ идетъ разговоръ о цивилизаціяхъ, а не о культурѣ, а на уровнѣ культуры шелъ съ одной стороны равный взаимообменъ, плодотворный и длительный, между Западомъ и Востокомъ; съ иной стороны только Западъ, единственно достигшій планетарнаго распространенія, изучалъ не-Западъ своими, западными методами и инструментаріемъ – такъ же, какъ онъ изучалъ растительный и животный міры, такъ же какъ микро- и макроміръ (упомянемъ, что Востокъ не создалъ внятнаго инструментарія и потому никогда не возвышался надъ бытіемъ, ибо выше пребыванія-въ – пребываніе-надъ, а именно послѣднимъ предстаетъ познающій).

Отмѣтимъ, что мы раздѣляемъ и даже противопоставляемъ Россію какъ цивилизацію, какъ государство Россіи какъ культурѣ. Русская культура была свѣтомъ: въ восточной тьмѣ. Ибо не имѣла, а была, не бытовала, а бытійствовала: выражала не дольнюю, а своего рода горнюю іерархію. Но глядѣла на міръ она христіанскими глазами. Однако и она служила одной великой цѣли: созданію имперій внутренній – тѣхъ, что живутъ по особымъ законамъ и не умираютъ, какъ имперіи внѣшнія, имѣющія срокомъ жизни – 1000 лѣтъ и сдѣлавшія, по мѣткому слову Ницше, «изъ средства къ жизни <…> масштабъ жизни»; и какъ иные благородные напитки, имперіи внутреннія съ возрастомъ лишь начинаютъ раскрываться (на современномъ буржуазномъ языкѣ: лишь начинаютъ расти въ цѣнѣ, не имѣя верхней границы).

* * *

– Вы знаете Россію? – спросилъ я у него.

– Нѣтъ, сударь, но я знаю русскихъ; они часто проѣзжаютъ черезъ Любекъ, и я сужу о странѣ по лицамъ ея жителей.

– Что же такое страшное прочли вы на ихъ лицахъ, разъ уговариваете меня не ѣздить къ нимъ?

– Сударь, у нихъ два выраженія лица; я говорю не о слугахъ – у слугъ лица всегда одинаковыя, – но о господахъ: когда они ѣдутъ въ Европу, видъ у нихъ веселый, свободный, довольный; они похожи на вырвавшихся изъ загона лошадей, на птичекъ, которымъ отворили клѣтку; всѣ – мужчины, женщины, молодые, старые – выглядятъ счастливыми, какъ школьники на каникулахъ; на обратномъ пути тѣ же люди пріѣзжаютъ въ Любекъ съ вытянутыми, мрачными, мученическими лицами; они говорятъ мало, бросаютъ отрывистыя фразы; видъ у нихъ озабоченный. Я пришелъ къ выводу, что страна, которую ея жители покидаютъ съ такой радостью и въ которую возвращаются съ такой неохотой, – дурная страна.

А. де Кюстинъ. «Россія въ 1839 году»

Имѣя дѣло съ этимъ азіатскимъ народомъ, никогда не упускайте изъ виду, что онъ не испыталъ на себѣ вліянія рыцарскаго и католическаго; болѣе того, онъ яростно противостоялъ этому вліянію.

А. де Кюстинъ. «Россія въ 1839 году»

Участь Россіи новой (которая и слышать не желаетъ о культурѣ, ибо элитарное было за 30 сребрениковъ промѣняно на элитное, приличное на неприличное, а идеалы – на интересы, и элитное выступаетъ и первымъ, и послѣднимъ желаніемъ послѣднихъ людей какъ прямое слѣдствіе ариманическаго грѣхопаденія[40]) – «примазываться» (примѣняя ей свойственное словцо) единовременно и къ С.С.С.Р., и къ Россіи, тщась создать видимость преемственности обоимъ[41]. – Три Россіи соотвѣтствуютъ тріадѣ духъ – душа – тѣло: дореволюціонная Россія – духъ, совѣтская – душа, Россія новая – плоть. Три Россіи: и каждая послѣдующая, растущая не столько на обломкахъ Россіи предыдущей, сколько изъ обломковъ, съ крѣпнущимъ постоянствомъ губитъ культуру, что доходитъ до фарса или пародіи: С.С.С.Р. былъ смѣшонъ человѣку дореволюціонному, а Россія новая – смѣшна человѣку совѣтскому; С.С.С.Р. и впрямь выглядитъ чѣмъ-то едва ли не болѣе элитарнымъ(!), вмѣняемымъ и приличнымъ въ сравненіи съ Россіею новою, что стоитъ