без расчета на весну и на разлив ручьев. Я чуть не провалился в воду и стал пробираться один, так как никто, очевидно, не верил указателям к дороге. Я выбрался к ней, когда было совсем темно. Меня бодро объехала артиллерия и скрылась в темноте. Я шел совсем один.

Было на душе тоскливо. Долго ли, думалось мне, придется месить эту грязь, двигаться без известной цели, идти куда-то и зачем-то. Вспоминалась прежняя жизнь и весь вихрь, перекувыркнувший наше существование. Дорога шла довольно круто вниз, и я остановился перед большим прудом. Колеи от артиллерийских колес указывали, что она прошла бродом, думать не оставалось времени. Обоз тарахтел очень далеко сзади. Я загнул полы своего макинтоша, повыше подтянул винтовку и вошел в воду.

Странное это чувство – идти по воде. Пока вода доходит до колен, оно не так сильно, но, когда вы чувствуете, что дно уходит дальше и что нет как будто бы конца этому спуску, становится жутко. Но я шел. Кругом меня, на поверхности пруда, играли звезды, и прыгали они, оставляя длинный след от тех кругов, которые образовывали мои неуклюжие шаги. Пруд казался в темноте громадным. Я вдруг подумал о своем одиночестве. Я где-то на Кубани, один посередине пруда по пояс в воде, темной ночью иду куда-то между этими пляшущими звездами. Что это, не сон ли это? Но дно стало подыматься, и, скользя по подъему, боясь упасть, я выбрался на другой берег. Было холодно, и противно было мокрое платье и так называемое белье, но сильнее всего было чувство одиночества. Так хотелось поделиться с кем-нибудь своей тоской.

Колеи расходились в разные стороны, я не знал, куда идти, и только по далекому шуму угадывал путь артиллерии. Навстречу мне, из темноты, появились два всадника. Это были мужчина и женщина. Я окликнул их и спросил, сколько верст осталось до Ново-Дмитриевской. Они, смеясь, сказали мне совершенно невозможное количество верст (оставалось верст 7–8) и быстро скрылись рысью в темноте. Кто были эти странные люди, катающиеся верхом ночью в разгар гражданской войны?

Но было холодно, одиночество угнетало, и я торопился домой. Домой? Куда? В какой дом? Как все это было тоскливо и дико! Вдруг вправо от себя я увидел белое пятно. Я стал вглядываться и увидел собаку. Я люблю этих зверей и свистнул так, как привык свистеть своим верным псам. Пятно сорвалось с места и быстро бросилось ко мне. Через мгновение я уже был не один. Вокруг меня, в неописуемом восторге, прыгал прекрасный, белый с желтым овчар, скакал мне на грудь и лизал мне лицо от какого-то счастья.

Я не знаю причин радости этого таинственного пса. Откуда взялся он из этой темной ночи? Почему ждал он меня в минуту тоски, близкой к отчаянию? Я заговорил с ним то по-русски, то по-английски (я люблю с собаками говорить на этом чуждом языке, они как-то более прислушиваются к его звукам). Мой зверь как будто меня понимал, и мне было во сто раз легче идти дальше. Он носился по степи за чем-то невидимым, и вновь, по первому свисту, по первому окрику «come here», он возвращался, прыгал вокруг меня или шел послушно у моих ног. Как было не радоваться этой встрече? Как мил был мне этот неожиданный и очаровательный друг, как хорошо блестели его горящие, коричневые, круглые собачьи глаза, полные какой-то почти улыбки.

Я вскоре догнал артиллерию. Из темноты ко мне подъехал офицер и спросил меня, кто я. Оказывается, что мы были знакомы с его отцом по Петрограду, но фамилии его я не расслышал. Много позднее я встретил его и он мне напомнил нашу встречу и моего милого пса.

До станицы было уже недалеко. Оттуда доносился собачий лай – предвестник дома. Я уже не чувствовал усталости – мой ночной друг придал мне столько бодрости, что разлетелись тоскливые мысли об одиночестве и не так мерзли холодные ноги. Так, разговаривая с ним, лаская его, я дошел до станицы. Телеграфные столбы шли куда-то дальше, а дорога сворачивала налево, в «улицу».

Я решил взять своего таинственного друга и позвал его. Он отбежал в сторону, сел, поднял уши, махал хвостом, но не шел ко мне. Я сделал несколько шагов к нему, он, как показалось мне, улыбнулся и вновь отбежал и сел. Напрасно уговаривал я его и по-русски, и по-английски, он не двигался. Тогда я простился с ним и пошел в станицу, а он пропал в ночи, откуда он мне явился. Что это было? Откуда взялся этот милый пес, которого я никогда не забуду, почему на моем странном пути должен был он оказаться таким веселым и радостным? Разве это не был друг бескорыстный и ласковый, таинственный и милый, посланный Провидением?

Я шел по пустой улице, думая о нем, пока не встретил знакомого офицера, указавшего мне дом генерала Алексеева. Здесь меня напоили такой роскошью, как кофеем, и указали, где стоит наш политический отдел. Было нелегко его найти. Я около часа блуждал по грязи, стучался в занятые другими частями хаты, пока не нашел свой дом. А вдоль улицы раздавались плачевные голоса казаков, разыскивающих свои части:

– Ба-акла-новцы!

А с другой стороны какой-то отчаянный тенор точно отвечал: «Чеернецовцы – па-артизане!»

Ну вот я и дома; обо мне уже беспокоятся, мне дают чаю. Тускло горит маленькая лампа, около которой чужой офицер еще кого-то хочет втиснуть к нам. Я снимаю краги, сапоги, носки – приятно ходить босиком по глиняному полу, – кладу свои мокрые доспехи ближе к печке, ставлю в угол винтовку, подкладываю под голову свой чемоданчик, который уже пришел с обозом (сколько времени я шел эти 15 верст?), и покрываюсь своим старым, но теплым burberry.

Чужой офицер не сразу уходит, кто-то гремит посудой, кто-то уже храпит. Думал ли я час или два тому назад о таком счастье – о теплом угле, о босых ногах и о благодетельном сне. Приятно потянуться на глиняном полу, удобнее поместить голову на чемодан, поправить плечом пальто и дремать. Мелькает в закрытых глазах белое пятно, оно делается все ближе – это мой ночной таинственный друг, его морда совсем рядом, я вижу его глаза, и он улыбается мне и лает, но где-то далеко, далеко…

* * *

Генерал Корнилов, соединившись с войсками генерала Покровского, значительно увеличил свои силы, и в частности свою кавалерио. Армию Покровского почти исключительно составляли кубанские казаки. Сам он не был казаком, на