Домой меня подвез фермерский сын на тракторном прицепе. Последние несколько сот ярдов я прошла пешком. Я была еще разгорячена от танцев и любви и вовсе не чувствовала холода. Шел второй час ночи, но в небе висела полная Луна — круглая, как голова сыра, она скорее подошла бы для урожайной осени, чем для холодной весны. Скот в полях вот-вот должен был отелиться — я слышала, как коровы возятся и пыхтят, но, если не считать их возни, вокруг было очень тихо. Мне казалось, что я стою на краю чего-то высокого и славного, расправляя крылья и готовясь к полету.

(Влюбленная девица — ужасное зрелище!)

В доме было тоже тихо — даже тише обычного, так как Дональд в последнее время погрузился в какую-то ужасную тьму, в которой уже не воспринимал ничего, кроме боли. Врач на этот раз поставил более сложный диагноз — он объявил, что это рак желудка, и прописал морфий. Я думаю, он надеялся, что Мэйбл потихонечку даст мужу большую дозу и приблизит его неизбежный конец, но Мэйбл не считала возможным отнимать жизнь — за исключением случаев, когда ее носителю предстояло быть съеденным. Мэйбл верила, что Господь сам управит Свое дело во благовремении. Ибо она все еще верила в Бога, хоть Он в нее больше и не верил.

Когда я вошла на кухню, чайник на плите был еще горячий. Я заварила себе чаю и села за кухонный стол — чаевничать и мечтать о своем будущем с сыном фермера. Захочет ли он ждать четыре года, пока я буду учиться? Какие у нас будут дети? Каково это — когда тебя целуют?

— Ты с ним не поцеловалась?

Урвать поцелуй мужчины своей мечты, кажется, очень сложно. Интересно, Нора вообще когда-нибудь целовалась?

— Нет, — с сожалением отвечает она.

Любая бы сожалела в возрасте тридцати восьми лет, что никогда не целовалась. Но если вдуматься, мне вот двадцать один год, меня целовали много раз, и все эти поцелуи, вместе взятые, не стоят одного воображаемого — с Фердинандом.

Погода становится еще хуже — если такое вообще возможно. Окоём звенит от ветра, небо расколото молниями, ветер грозит сорвать островок с места и понести его по бурным водам. Снаружи сиамские кошки жмутся к стенам дома. Мы боимся, что, если впустить их, они сожрут нас живьем, но в конце концов не выдерживаем их воя и смягчаемся. Кошки подозрительно бродят по дому, словно ожидая, что мы наставили для них ловушек.

— Продолжай.

— Наконец я пошла наверх. Сперва я заглянула к Дональду — обычно если в доме не слышались его стоны, то слышался его храп, но сегодня он лежал как-то очень тихо. Мне пришло в голову, что, наверно, Мэйбл, несмотря на все свое упорство, решила все же прекратить его мучения. Луна сияла через высокое окно и освещала Дональда, который лежал неподвижно, как мертвый. Покрывало не поднималось и не опускалось, руки были сложены на груди, словно он, отходя ко сну, не собирался просыпаться. «Отец», — окликнула я и ущипнула его за руку. Тело было еще теплое, но жизнь из него ушла. Я взяла с тумбочки у кровати флакон с таблетками морфина. Даже не заглядывая во флакон, я поняла, что он пуст. Меня никак не затронул уход Дональда — я чувствовала разве что облегчение.

Я поспешила в комнату к Мэйбл и на подходе услышала что-то вроде беспокойного мяуканья. Я решила, что это кошка, — я никогда еще не слышала плач новорожденного младенца. Я постучала и открыла дверь.

(Наши собственные кошки — хотя нельзя сказать, что они принадлежат нам, — блуждают у нас под ногами и вопят, как баньши, а не как младенцы.)

Мэйбл полусидела на кровати, подложив под спину подушки. Простыни были окровавлены и сбиты. Мэйбл выглядела настолько ужасно, что я сперва решила — с ней произошел какой-то жуткий несчастный случай: под глазами у нее лежали черные тени, мокрые от пота волосы прилипли к голове, а лицо было такое, словно она только что заглянула в пасть ада. На руках у нее лежал младенец — красный, сморщенный, как чернослив. Младенец был облачен в разнообразные одежки, которые Мэйбл вязала всю зиму, — ползунки, кофточку, пинетки, варежки и чепчик с продернутыми лентами. Похоже было, что ребенок собрался в дальнюю дорогу.

Мэйбл молча протянула ребенка мне. Он спал и был ни на кого не похож. Определить по виду, кто отец, оказалось невозможно. Дитя полуоткрыло глаза, и я подошла с ним к окну. Я показала ему Луну и, не зная, что еще делать в этих странных обстоятельствах, принялась ворковать всякую чепуху, как положено, когда разговариваешь с младенцами.

Тут ночную тишину потревожил звук приближающегося автомобиля. Судя по всему, машина свернула на дорожку, ведущую к дому, — по дерганой манере вождения я поняла, что это Эффи. Я оглянулась, желая предупредить Мэйбл о неминуемом прибытии Эффи: Мэйбл сыпала в стакан молока, стоящий у нее на тумбочке, какой-то белый порошок. Я решила, что это аспирин, хотя и удивилась — вряд ли порошок от головной боли помогает и при родах. Но тут до меня донесся слабый запах миндаля, и я узнала бумажный пакетик — в таких мы прошлым летом покупали яд для ос.

Я вскрикнула, положила ребенка на стул, бросилась к Мэйбл и выхватила у нее пакетик, но было уже поздно — она выпила все отравленное молоко. Лицо у нее было удивленное, словно она сама не могла поверить в то, что происходит, а потом…

Нора делает паузу — не для театрального эффекта: этот рассказ не доставляет ей ни малейшего удовольствия.

— Ты когда-нибудь видела, как умирают от яда?

— Разумеется, нет.

— Ну, мне не хочется это описывать, спасибо. Я думаю, что нужно оставить пропуск и вообразить это, если хватит духу…

— Жульничаешь. А потом?

— А потом она умерла, что же еще. Она хотела дождаться родов и тогда уже покончить с собой: она не могла убить ребенка у себя во чреве, это шло вразрез со всем, во что она верила. Видимо, она все заранее спланировала. И видимо, решила, что раз все равно пойдет в ад, то может заодно и Дональда избавить от дальнейших мучений. Она заговорила со мной перед смертью. Она сказала: «Господь опять будет со мной беседовать». Она была в отчаянии, а это очень неприятное место, и я жалею, что не поняла вовремя, ибо тогда могла бы предотвратить то, что случилось.

Я пыталась нащупать у нее пульс, надеясь, что еще можно что-то сделать, и тут вошла Эффи. Конечно, при виде Мэйбл она остановилась как вкопанная. От Эффи разило спиртным, а на шее у нее был засос. Она казалась безумной. Тут она заметила ребенка, лежащего на стуле, и бросилась на него, крича, что ему не видать наследства, которое по праву принадлежит ей. Я никогда не видела такой ненависти на лице у человека — даже у самой Эффи. Я бы попыталась отнять у нее ребенка, но знала, что она не постесняется сделать ему больно. Она выкрикивала какие-то гадости и непристойности — про Мэйбл, про ребенка, про деньги, про адвокатов. Я надеялась, что кто-нибудь услышит и придет, но прийти было некому.

Эффи с ребенком на руках выскочила из комнаты и сбежала вниз по лестнице. Я помчалась следом — через газон, через калитку в заборе, вниз, к реке. Река была разбухшая и вся ледяная от снега, растаявшего на холмах, но Эффи зашла прямиком на глубину. На миг я подумала, что она тоже хочет покончить с собой, — у меня из головы не шла несчастная Мэйбл, и лишь когда Эффи заорала: «Что делают на фермах с котятами, Элеонора?», я поняла, что она хочет утопить ребенка. Она, конечно, была сумасшедшая.