– Твой отец говорил, что ты не Геркулес, вижу, так оно и есть. Ну, на первых порах от ковки воздержимся, подождем, пока силенок у тебя прибудет.

Он сунул руку под верстак, достал чугунную шестеренку.

– Вот с этого и начнешь. Шестеренка еще не обработана, прямо из литейной, на ней повсюду мелкие выпуклости и заусенцы, их надо убрать, чтоб не загубить после тонкий инструмент.

Он закрепил шестеренку в тисках, взял старый напилок и показал, что надо делать.

– Так и продолжай. Только не вздумай брать другой напилок! До обеда тебе работы хватит, потом покажешь мне. Делай, что велят, больше тебя ничто интересовать не должно. Ученику думать не положено.

Ханс приступил к работе.

– Стоп! – вскричал мастер. – Не так. Левую руку держи на напилке вот таким образом. Или ты левша?

– Нет.

– Ну и хорошо. Научишься.

Мастер пошел к своим тискам, первым от двери, а Ханс опять взялся за напилок.

Сперва он удивился, что металл такой мягкий и отходит совсем легко. Но потом сообразил, что легко сдирается лишь хрупкая верхняя корка и уже под нею находится зернистый чугун, который и надо зачищать. Собравшись с силами, он усердно продолжил работу. С тех пор как мастерил свои детские поделки, он ни разу не испытал удовольствия видеть, как под его руками возникает что-то зримое и полезное.

– Медленнее! – крикнул ему мастер. – Когда зачищаешь, надо держать ритм – раз-два, раз-два. И нажимать, иначе напилок испортишь.

Старший подмастерье отошел к токарному станку, и Ханс не удержался, скосил глаза в его сторону. Подмастерье закрепил в станке стальную цапфу, перевел ремень, и цапфа, поблескивая, быстро зажужжала-завертелась, меж тем как резец снимал с нее тоненькую, сверкающую стружку.

Повсюду лежал инструмент, чугунные, стальные и латунные поковки, наполовину готовые детали, блестящие шестеренки, зубила и сверла, резцы и шилья всевозможных форм, возле горна висели молоты и гладилки, накладки для наковальни, клещи и паяльники, вдоль стены – ряды напилков и фрез, на полках – ветошь, венички, наждачные полировальники, ножовки, масленки, бутылки с кислотой, ящички с гвоздями и винтами.

То и дело задействовали точило.

С удовлетворением отметив, что руки у него уже совсем черные, Ханс надеялся, что и роба его скоро будет выглядеть более поношенной, ведь сейчас подле черных латаных комбинезонов других она казалась смехотворно новой и яркой.

Время шло к полудню, и теперь в мастерской давала о себе знать и внешняя жизнь. Заходили рабочие с соседней трикотажной фабрики, чтобы наточить или отдать в ремонт мелкие детали машин. Заглянул крестьянин, спросил про свой стиральный каток, который приносил залатать, и разразился грубой бранью, узнав, что он еще не готов. Потом явился какой-то элегантный фабрикант и долго разговаривал с мастером в соседней комнате.

А люди, колеса и ремни продолжали между тем размеренно работать, и Ханс впервые в жизни услышал и уразумел гимн труда, в котором, по крайней мере для начинающего, есть нечто волнующее и приятно-хмельное, и увидел свою скромную персону и свою маленькую жизнь как часть этого великого ритма.

В девять сделали пятнадцатиминутный перерыв, каждый получил ломоть хлеба и стакан сидра. Только теперь Август поздоровался с новым учеником. Подбодрил его и снова принялся мечтать о следующем воскресенье, когда отметит с коллегами свою первую недельную получку. Ханс спросил, что за шестеренку ему велено зачистить, и узнал, что это деталь башенных часов. Август хотел даже показать ему, как оно после должно работать, но первый подмастерье опять взялся за работу, и все быстро разошлись по местам.

Между десятью и одиннадцатью Ханс начал уставать; колени и правая рука немного побаливали. Он переступал с ноги на ногу и старался украдкой расправить члены, но без особого результата. Тогда он на миг отложил напилок и оперся на тиски. Никто не обращал на него внимания. Пока он стоял, переводя дух и слушая пение ремней над головой, его охватило легкое оцепенение, и он на минутку закрыл глаза. Тотчас же у него за спиной вырос мастер:

– Ну, что такое? Уже устал?

– Да, немножко, – признался Ханс.

Подмастерья рассмеялись.

– Ничего, пройдет, – спокойно сказал мастер. – Можешь пока посмотреть, как паяют. Идем!

Ханс с любопытством наблюдал, как происходит пайка. Сперва разогревали паяльник, потом смазывали место пайки паяльной водой, а потом с горячего паяльника, тихонько шипя, капал белый металл.

– Возьми ветошь и хорошенько протри деталь. Паяльная вода – штука едкая, на металле ее оставлять нельзя.

Затем Ханс опять вернулся к тискам, принялся скоблить напилком свою шестеренку. Плечо болело, да и левая рука, нажимавшая на напилок, покраснела и тоже начала болеть.

Около полудня, когда старший подмастерье отложил свой напилок и пошел мыть руки, Ханс отнес мастеру свою работу. Тот бегло взглянул на нее.

– Сойдет, можно так оставить. В ящике под твоими тисками лежит еще одна шестеренка, займешься ею после обеда.

Ханс тоже помыл руки и вышел из мастерской. На обед полагался целый час.

Два торговых ученика, его бывшие школьные товарищи, шагали по улице следом и насмехались над ним.

– Слесарь с земельным экзаменом! – крикнул один.

Ханс ускорил шаги. Он толком не знал, доволен ли, собственно говоря, нет ли; в мастерской ему понравилось, только вот он так устал, так ужасно устал.

А на пороге дома, когда он уже радовался, что сядет и поест, ему вдруг невольно вспомнилась Эмма. Хотя за все утро он ни разу о ней не подумал. Он медленно поднялся к себе в комнату, бросился на кровать и застонал от муки. Хотел заплакать, но глаза остались сухими. И снова безнадежно отдался гложущей тоске. Голова болела от бури чувств, горло больно сжималось от сдавленных рыданий.

Обед был сущей пыткой. Ему пришлось держать ответ перед отцом, рассказывать и терпеть всякие мелкие шуточки, поскольку папенька пребывал в добром расположении духа. Как только отобедали, Ханс выбежал в сад и четверть часа провел там на солнце в полудреме, пока не настала пора возвращаться в мастерскую.

Еще утром на ладонях возникли красные мозоли, теперь они прямо-таки горели, а вечером так вздулись, что он ни к чему не мог прикоснуться, не испытывая боли. А перед окончанием рабочего дня ему вдобавок пришлось под руководством Августа прибрать всю мастерскую.

В субботу стало совсем худо. Ладони жгло огнем, мозоли обернулись большими пузырями. Мастер был в дурном настроении и по малейшему поводу бранился. Август, правда, утешал, что мозоли поболят лишь несколько дней, потом руки огрубеют и перестанут его донимать, но Ханс чувствовал себя смертельно несчастным, весь день косился на