Меня развлекали простота и материализм, временами чрезмерные, с которыми он толковал поведение общих знакомых. X давно ничего не пишет – тестостерон на пределе; Y и Z поссорились – не иначе, интрижка и стариковская ревность. Но когда я сам раз-другой стал жертвой подобного метода, меня “психоанализ” Вайля раздосадовал: с пробкой, не скрою, он попал в яблочко, но в ситуациях, о которых идет речь, Петя подгонял мои эмоции и поступки под ответ упрощенный или даже ложный, лишь бы из разряда прописных истин. Я заподозрил его здравый смысл в банальности. А тут еще масла в огонь добавило истолкование Вайлем четверостишия Пушкина. Мне самому не верится, но именно эта одна-единственная строфа стала окончательной причиной охлаждения двадцатилетней дружбы:

Я эти стихи сильно люблю, и когда Петя сказал мне по телефону, что собирается говорить о них на одном литературном сборище, я поинтересовался, что именно. Вайль ответил, что понимает это четверостишие как антиромантическое, утверждающее главенство “воды” и “зерна” – “прозы жизни”; а песни приложатся, хоть бы и в клетке.

Будто будничное перечисление первой строки не подразумевает жизненной драмы и не слышна нота обращенного автором на самого себя насмешливого отчаяния.

Вскоре по электронной почте чуткий Вайль спросил меня, не случилось ли чего. Какое-то время я отмалчивался, а потом взял и, по своему графоманскому обыкновению, высказался письменно, в очередной раз забыв поговорку про топор, бессильный перед пером. И получил от него сухой и грустный ответ, что спорить он со мной не станет не потому, что я прав, а потому, что переубеждать взрослого человека было бы пустой тратой времени. И по-взрослому же заключил письмо ссылкой на наши годы – годы “вычитания”, как он выразился, и предложением сберечь остаток былых отношений.

Мы продолжали переписываться, но реже. В последний раз говорили о цветковских переводах Шекспира в “Новом мире”. На другой день у Пети остановилось сердце, более года он пролежал в коме, 7 декабря 2009 года умер.

С позапрошлого лета я по стечению обстоятельств зачастил в Рим. В первый раз я набрел на Piazza de’Massimi совершенно случайно; в два других – прихожу сюда, будто на могилу. Все как всегда: хочется виниться – и вообще, и в частности.

2013

“Чтоб ты, темнотища беспросветная, знал: Затибрье и есть в переводе Трастевере (Тибр – Tevere). Любимейшие места. Там две охуительные церкви – Санта-Мария и Санта-Чечилия, а чуть дальше – палаццо Фарнезина. Ну и кабачки – прелесть, как ты видел…”.

Таким было одно из последних писем мне от Петра Вайля. После возвращения из Исландии он подписывал их – Мундур Прекрасноволосый.

…Однажды моя жена, путешествуя с друзьями, заблудилась в вечерней Севилье. Навигаторов еще не было, и она сделала самое правильное, что можно было сделать в такой ситуации: позвонила Пете. И он по телефону вывел ее на свет божий! Он сделал это лучше всякого GPS, попутно рассказав, в каком ресторанчике следует поужинать в этом районе, и что там заказать, и какой дом неподалеку не забыть рассмотреть…

Строчка Бродского – “понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке” – это было очень про него, хотя и написано про другого. Приготовление рыбы, рассказ о Веласкесе, прогулка по Праге… – все было вкусно и неповторимо, все напоминало о том, что жизнь – это ежеминутное счастье.

Она ему очень шла, жизнь.

Он был глубоким – и вместе с тем очень веселым человеком. Глубина и веселье вообще редко находят пристанище в одной душе, но это был тот самый случай. Эрудиция Вайля могла парализовать любого, но он умел сделать так, что в поле беседы с ним ты становился соучастником пира, а не школяром!

Его ощущение мира было поразительно цельным, и заказ свиного колена в пражском ресторане незаметно переходил в эссе о национальном характере, уводил к Швейку и Кафке… И ты сидел, открыв рот, забыв про это свиное колено.

После каждой его книги мы становились умнее и добрее на целого Вайля, и постепенно это стало очень серьезной единицей измерения. Он ведь и сам менялся, год за годом вырастая из тени своих великих друзей: его личный масштаб становился все очевиднее.

Последняя книга Вайля “Стихи про меня” сдетонировала во мне восхищением, смешанным с завистью. Какая ясная идея – и как блестяще это написано! “Какая глубина, какая смелость и какая точность…”.

У Горина в “Мюнхгаузене” сказано, что в ежедневном приходе на службу есть что-то героическое. Богемный Вайль поразительным образом умел быть и клерком! Его дисциплинированность поражала, но его ирония оставалась блистательной, и ходить у него в подчиненных на Радио Свобода было наслаждением.

Из служебной записки:

“Надеяться на то, что ты вдруг сам сообразишь, что в последний раз был в «Колонке обозревателя» три месяца назад, и устыдишься, – все равно что рассчитывать на публичное покаяние Путина за Дзержинского – Ягоду – Ежова – Берию. Все вы одна шайка”.

При всем своем почти демонстративном эпикурействе Вайль был человеком очень строгих правил; нравственной неряшливости не было в нем. Его оценки были точны и, если надо, безжалостны. За неделю до беды, 20 августа 2008 года, он прислал мне текст, посвященный сороковой годовщине “танков в Праге”.

Такого Вайля знали и знают еще очень немногие.

“Пожалеть бы их, то есть нас – и тех, кто всё это творил, и кто одобрял, и кто молчал, и кто не хочет и не может покаяться, и кто говорил и говорит о целесообразности. Нет никакой целесообразности на свете. Есть добро и зло. И если ты не умеешь отличать одно от другого, то твое существование нецелесообразно”.

У Хемингуэя в “Островах в океане” – о том, как судьба приходит в виде мальчишки-почтальона…

В августе 2008 года я сидел в редакции “Континента” на Смоленской. Зазвонил мобильный, и женский секретарский голос с акцентом сказал мне: “Господин Шендерович? Это Радио Свобода из Праги. Запишите мейл”. – “Какой мейл?” – “По которому посылать тексты”. Я послушно записал мейл. Потом говорю: “Так я же Пете Вайлю посылаю”. И голос ответил мне: “А Пети нет”.

Так я узнал о смерти друга – или о том, что было хуже всякой смерти.

Мне просто позвонили, чтобы сообщить новый мейл.

Жалко нас, оставшихся без Петра Вайля. Эту рваную дыру в душе не зашить, и эта тоска останется с нами.

2019

Когда уходит кто-то, составлявший важную часть твоей жизни, после первого потрясения, после скорби остается иррациональная, эгоистическая обида. И чем дольше она держится, тем, значит, необходимее тебе был человек.