жизнь императора в 1866 году, ни после его убийства в 1881 году имперское общество не было охвачено всеобщим государственным террором. Конечно, законы были ужесточены, контроль над неформальными собраниями и организациями также был ужесточен, а в университетских городах, таких как Казань, зарождающаяся публичная сфера стала более политизированной. Однако за пределами столичных центров России и некоторых приграничных регионов повседневная жизнь большинства людей продолжалась практически без изменений. Хотя в 1881 году по всей империи было введено положение усиленной охраны, которое давало губернаторам и полиции широкие полномочия для подавления настоящих и мнимых революционеров, не все предписания этого временного положения регулярно продлевались. В Казани и Крыму ситуация быстро нормализовалась, и чрезвычайное положение возобновлялось лишь изредка и на короткое время, в основном в начале ХX века. Кроме того, центральные власти зачастую не могли навязать свою волю в провинции, где внедрение новых законов (как и открытие новых судов) возлагалось на местную элиту и требовало переговоров с ней. Ужесточение законодательства и расширение полномочий полиции не обязательно приводили к ужесточению правоприменения или даже к преследованиям. Если утверждение Хойман о том, что пореформенное российское государство вмешивалось всякий раз, когда чувствовало угрозу независимости судей и присяжных, верно, то государство нечасто чувствовало подобную угрозу, по крайней мере в регионах и в период, рассматриваемый в данной книге1167.

Сосуществование разных представлений о том, как поддержать или восстановить закон и порядок — от опоры на власть и грубую силу до следования букве закона, со всевозможными градациями и комбинациями между ними, — является одним из элементов множественности правовых культур Российской империи. Губернаторы и управленцы старой закалки часто отвергали меры, направленные на обеспечение большего равенства и законности, и настаивали на установленной иерархии и полномочиях государственной администрации. Хотя в некоторых сферах управления (от пожарной безопасности до санитарных мероприятий и технологических инноваций) они могли проявлять огромный реформистский пыл, они презирали новый правовой порядок и правила судопроизводства и присваивали себе полномочия, принадлежащие государственной бюрократии. В то же время правоохранительная деятельность продолжала оставаться «серой зоной», поскольку органы власти спорили о полномочиях губернаторов, а иногда даже не были уверены в том, каковы эти полномочия (или какими они должны быть). Существовали ли ситуации, в которых применение насилия было допустимо? Несмотря на то что сторонников сильного государства многие поддерживали, они также столкнулись с жесткой оппозицией со стороны быстро растущего числа правоведов. Власть губернаторов и полиции, а также законность их действий стали оспаривать не только члены независимой адвокатуры, но и прокуроры и сенаторы. События вокруг казанских беспорядков 1878–1879 годов показывают, что эти юристы могли отказаться от преследования татар за беспорядки, поставить под сомнение использование губернатором чрезвычайных полномочий, отменить некоторые его решения и даже попытаться привлечь его к суду. Эти события также подчеркивают противоречивость неравномерно реформированных правовых институтов империи, в которых отправление правосудия могло зависеть от сословных представителей. Кризисные годы, такие как конец 1870‐х в Казанской губернии, демонстрируют мозаику правовых культур, полную как возможностей, так и напряженности. В условиях противостояния различных представлений о справедливости правоохранительные органы не переставали прибегать к бесконтрольному применению насилия; новые юристы, однако, также не переставали пытаться поймать и наказать таких нарушителей.

Население, со своей стороны, взаимодействовало с властями по-разному — от сотрудничества до различных форм противостояния, включая игнорирование, изоляционизм, бойкотирование и сопротивление. Подчеркивая роль субалтернов, политолог Срирупа Рой отметила на примере Индии: «…мы знаем, что если история делается сверху, то она разрушается снизу; на каждый господствующий центр приходится субверсивная окраина»1168. В российском случае бунт был одной из нескольких возможных стратегий для тех, кто боялся за свою веру или защищал кормившие их земли. Социально-экономические и демографические факторы, агрессивная церковная и образовательная политика, а также враждебный геополитический контекст, который усиливал подозрительность со всех сторон, лежали в основе многих конфликтов. Тем не менее в тех регионах и в тот период, которые рассматриваются в этой книге, субверсия никогда не была доминирующей стратегией, и обычно она сочеталась с переговорами, уступками или отступлением. Поскольку государственные институты становились все более заметными и влиятельными, прагматичное взаимодействие чаще всего одерживало верх. Это не означает, что государственные учреждения не применяли грубую силу и что их представители не подвергались нападениям, когда их считали опасными и уязвимыми. Однако многие сельские жители не шли на открытое сопротивление; зачастую их недовольство не перерастало в бунт.

В окружные суды стало обращаться большое количество простых людей. Новый упор на прозрачности процедуры и предоставлении формальных доказательств как для уголовных дел, так и для гражданских исков превратил суды в надежные правовые механизмы. Благодаря регулярным, институционализированным выездным сессиям они стали более доступными, чем прежние суды, и вошли в повседневную жизнь. Несмотря на многочисленные трудности, особенно в первое десятилетие существования, новая система постепенно устраняла свои недостатки. В то время как исследования судебной практики за пределами крупных городов, основанные на мемуарах, часто рисуют мрачную картину вследствие ненависти элиты к провинциальной жизни, анализ юридической деятельности, основанный на местных и региональных архивах, показывает, что суды не только полноценно функционировали, но и были важнейшими центрами законности. В Крыму и Казани подавляющее большинство присяжных являлись на заседания, на которые были назначены. Правовое невежество крестьян и мещан редко считалось проблемой. Более того, образованные люди чаще оправдывали сознавшихся преступников. Причины привлекательности судов были не только в их власти и нейтралитете, но и в важности простых, нравственных доводов. Выдвинутые обвинением и защитой, эти аргументы убеждали присяжных принять то или иное решение. Упор на мораль поощрялся уголовным кодексом, усиливался состязательностью судебной процедуры и помогал простым людям наладить отношения с судом. Поскольку правосудие стало предметом дискуссий, решения судов присяжных также отражали взгляды, популярные в то время: от увлечения проблемой сумасшествия и преступлений на почве страсти до настойчивого требования, чтобы похищение невесты было надлежащим образом доказано, и убежденности в том, что преступники являлись жертвами социальных обстоятельств. Так как эти воззрения были отражением народных настроений, они позволяют нам оспорить идею о четкой границе между пониманием закона на государственном и местном уровнях.

В любом правовом контексте суды создают особые формы процессов, решений и ожиданий относительно того, что такое «правосудие» и «справедливость» и как они осуществляются1169. Оба, таким образом, не навязываются сверху и не последовательно отторгаются снизу, а развиваются во взаимодействии. Россия не была исключением. Проблема пореформенной системы заключалась не столько в столкновении правовых культур, сколько в нехватке ресурсов. Поскольку судебные приставы и писари хронически перерабатывали и получали слишком низкую зарплату,